Кристина Тарасова - Карамель

— Наверное, тело, что нашли, изуродовано, — со скорбью в голосе — не скрывая того, словно в гробу поистине знакомый ей человек — предполагает служанка. — Семье не дадут смотреть на такое, покажут закрытый гроб и отпустят, — шепчет Миринда — я представляю, что ей случалось смотреть на закрытую крышку гроба; впервые чувства женщины не обходят меня в стороне, от того я и задумываюсь. — Но вы-то здесь, мисс Голдман, кто тогда там? С кем прощается ваша семья?

Я прижимаю ладони ко лбу и зажмуриваю глаза — в голове опять начинается неясная мне пульсация. Теперь причина закрытия моей комнаты ясна.

— Никому не звони, ладно, Миринда? — прошу я, поле чего отдаю ей газету и разворачиваюсь.

— Я могу вам чем-то помочь? — задает она мне вопрос, когда я подхожу к отцовскому кабинету.

— Ты уволена, Миринда, — говорю я. — В семье Голдман раскол, и еще недолго нашей улице существовать. Уходи, пока не поздно, ибо я отпускаю тебя.

— Но… мне кажется, я должна остаться с вами. Мне кажется… я должна, — повторяет и повторяет женщина, крутя в руках угол своего белоснежного передника. — Я должна остаться, мисс Голдман. Должна, должна…

Прежде, чем зайти в кабинет, оборачиваюсь и, смотря на Миринду, как можно убедительней отвечаю:

— Ты хорошо работала все эти года. Если у тебя есть ключ от моей комнаты, отвори ее и возьми деньги в шкафу, там около тысячи золотых карт. Для начала новой жизни в Новом Мире хватит. Ты свободна. Спасибо за твои услуги.

Она ничего не отвечает — растерянно глядит, хлопает смолено-черными глазами и длинными ресницами, шоколадный цвет ее кожи отполирован виноградным мылом — запах его я ощущаю через весь коридор.

— Можно задать вопрос, мисс Голдман? — вдруг спрашивает служанка, на что я ей киваю. — Где вы были все это время, мисс Голдман?

— Дома, Миринда. — Улыбаюсь я мягкой улыбкой ей и пропадаю в кабинете.

Топот маленьких каблучков женщины уносит ее вниз по лестнице, а я замираю на крашенном ковре, перетащенном из моей комнаты — пальцы щекочет длинный ворс. В кабинете ничего не изменилось за несколько дней моего отсутствия так же, как и за года пребывания: тот же стол, те же стеллажи с книгами, та же коробка из-под выпивки, сбагренная сотнями бумаг и несколькими дипломатами. Обращаю внимание на небольшой просвет между двумя книгами на одной из полок — я так и не вернула…

Держусь подальше от окна, под столом нахожу несколько откупоренных и под ноль выпитых бутылей, убираю их обратно. Хожу по кабинету и волнуюсь, вновь размышляю о том, верно ли я поступила, хотя иного пути у меня уже нет — отступать поздно.

Когда умер Бес, я пропадала часами в отцовском кабинете, пряталась в углу комнаты между примыкающими друг к другу стеллажами и читала; герои книг принимали все мои печали и горестные вести, помогали мне, учили — так, как я хотела бы, чтобы учили родители. Отец, возвращаясь с работы, — заваленный бумагами и договорами, бывало, даже не замечал меня в кабинете. Тело его падало на стул, отворачивалось к окну, тяжелые вздохи сменялись речами по рабочему телефону, пиджак никогда не спадал с его плеч. Мать, незаметно ото всех, ускользала из дома или укрывалась в нем — я даже не знала и не знаю по сей день; она могла прийти поздно вечером и выскользнуть рано утром, а могла не покидать стены своей спальни вовсе. Я не знала того, что происходила с моей семьей, и от всего случившегося моя вина огромна; моя незаинтересованность погубила наши отношения. Учесть Золото была иной — ее хвалили и лелеяли, но пресекали жестче меня, поведение ее было ничем не ограничено, но постоянный напор, с которым я столкнулась после потери Беса, был обеспечен ей с самого рождения. Росла девочка на руках служанки, которая, каким-то чудом, успевала выполнять мои прихоти и растить нового жителя Нового Мира. Бес был связующим звеном, цепью — замком, и, потеряв его, мы потеряли друг друга и себя. У нас не получилось сплотиться в единое целое, мы и не пытались — мы завязли в своих собственных выдуманных мирах и росли в них в то время, как иной мир — настоящий, огромный, он прогрессировал и развивался, посему сейчас одним шагом своих тяжелых бот может размазать всю улицу Голдман и всю оставшуюся династию Голдман.

Я представляю, как вскоре наша улица опустеет. Фонари на ней больше не зажгутся, посадочное место больше не встретит ни единого автомобиля, сад никогда не зацветет, яма на заднем дворе скиснет и будет выпускать мерзкие на запах испарения ввысь, по всему Северному району, пока ее не закроют, а всю улицу не опечатают непригодной. Дому повезет, если его отдадут кому-либо из управляющих на аукционе, тогда он сможет послужить еще с десяток лет, или же учесть его будет иной — под снос. Но улица Голдман долго стоять не может — как и курс золота не может держаться в одной ценовой категории: наше золото сейчас скоропостижно падает.

Я смотрю в окно — паутина плотнее вяжется, мосты плотнее друг к другу примыкают, машины плотнее вьются по воздушным полосам, многоэтажки плотнее склоняются к многоэтажкам, солнце плотнее прячется за ними — хищник скоро вернется домой и обнаружит для себя весь собранный здесь народ; пира не миновать.

Дверь позади меня открывается, и я резко оборачиваюсь — встречаюсь взглядом с отцом. Он испуганно смотрит на меня, оглядывается и прикрывает дверь; тонкие паучьи пальцы спрыгивают с дверной ручки.

— Отец? — сипло зову его я; кажется, кто-то держит меня за горло: не дает вдохнуть, не дает заговорить, не дает вымолвить единую букву.

Я делаю шаг навстречу.

— Это правда ты? — спрашивает он. — Карамель?

Не хочу спрашивать его о самочувствии, да и о каком самочувствии идет речь, если он только что вернулся с «моих» похорон?

— Где Золото? — первым делом спрашиваю я, и это действительно беспокоит меня очень сильно — волнение бежит по рукам и ногам, облаченным в чужую одежду.

— У Бон-Тона. — Отец медлит. — Бон-Тон младший умер, и твоему дяде тяжело одному. Мы решили отправить Золото пожить к нему.

— То есть она еще не знает, что меня все похоронили? — я не сдерживаю смешок, хотя нет здесь ничего смешного; ужасный характер, ужасная атмосфера дома!

— Тебя никто не видел? — отец оставляет мой возглас без ответа.

— Меня никто не заметил, — поправляю его я.

Не знаю, стоит ли упоминать о моем спуске в Острог, хотя, если подумать, где я еще могла укрываться?

— У меня к тебе дело, — решаюсь сразу сказать я. — Как к отцу. К тому, кто точно поддержит меня и поможет. К настоящему отцу.

Он морщится — после смерти Беса я не видела в нем более качеств заботливого папы, я в нем вообще ничего не видела: только пустые глаза, которые обыкновенно дырявили дно такой же пустой бутылки.