Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том I (СИ)

— Вы знаете, завод меня и самого изумляет, — перевернул пару страниц своего блокнота префект Мальвин. — Граф Метелин — всё-таки граф, а вот господин Гришевич… Я как-то не привык, чтобы с людьми столь юного возраста — и незнатного происхождения — считались в деловых вопросах. Быть может, я ограничен здесь подходом купеческой среды…

— Ничуть, — с готовностью фыркнул Жорж. — Люди столь юного возраста никому в этом городе не нужны. Кроме Охраны Петерберга — но это, как мы все понимаем, не вариант.

Скопцов задумался:

— Так предложите свои услуги графу Метелину. Вы ведь, кажется, были знакомы ещё до Академии?

— О да. Мы были так близко и трепетно знакомы, что год не разговаривали. И после сегодняшнего приёма в честь мистера Фрайда не будем разговаривать ещё четыре. Как раз до окончания Академии хватит.

— Вы истерик, Жорж, — префект Мальвин неодобрительно покачал головой. — Вы хотите найти решение своей проблемы или посокрушаться о её неразрешимости?

— Меня вы тоже обвините в истеричности, — подал голос хэр Ройш, — если я скажу, что полностью поддерживаю господина Солосье в его пессимистическом взгляде на ближайшее будущее? Люди столь юного возраста , как вы изволили выразиться, нужны отнюдь не только Охране Петерберга. Есть ещё потрясающая воображение возможность пойти секретарём в занюханную контору. Или даже протеже к скучающему аристократу. Не интересуетесь, господин Солосье? Могу составить вам список потенциальных жертв.

— Премного благодарен, но я слишком ценю ваше общество, хэр Ройш. А надумай я воспользоваться списком, вы же первый перестанете со мной здороваться.

— Разумеется. Потому что добиваться положения и власти следует собственным трудом. Даже если в заданных условиях это фактически невыполнимая задача.

— Неожиданный перфекционизм, — хмыкнул префект Мальвин.

— Для наследника аристократической фамилии, вы хотели сказать? — хэр Ройш оставил-таки в покое пуговицы жилета. — Перфекционизм и сам по себе ценное качество, а уж аристократизм без перфекционизма откровенно жалок — взгляните на Четвёртый Патриархат.

— Или на наш Городской совет, — негромко прибавил Скопцов, догадавшись, что этот пример хэр Ройш не озвучил из-за родственных связей Скопцова, а никак не собственных.

Жорж тоже решил побыть предельно откровенным.

— Знаете, господа… — не отказал он себе в удовольствии ещё разок трагически вздохнуть. — Мне, пожалуй, обидно, что на звание оплота перфекционизма претендует нынче метелинский завод. Переоборудованный, готовый вот-вот удивить публику первой партией своей продукции и — что самое главное! — не чурающийся услуг людей столь юного возраста.

Дебелая девица поставила перед Жоржем и хэром Ройшем две стопки и графин водки.

Отворив дверь, Драмин хмыкнул: графин водки, прозрачной, как слёзы поруганных дев, всё равно остался, а вместе с ним — две стопки в старомодных подстопниках из чернёного серебра. Два — очень красноречивое число: оно отчётливо указывало, что приветствовать господина наместника Гныщевич собирается без чьей бы то ни было помощи.

Сперва он планировал полный обед из трёх блюд — пригласить господина наместника за стол, продемонстрировать полное радушие. Валов, узнав о таких перипетиях, раскричался страшно. «То есть вместо того, чтобы показать истинное положение дел, а то и усугубить его чуток, не убудет, ты хочешь выставить нас богатыми и ленивыми? Прекрасно, просто прекрасно!»

На «ты» с Гныщевичем он перескочил в один счёт, как не бывало воспитания.

«Что ты в жизни, шкура, понимаешь? — немедленно пустился в нравоучения Гныщевич. — Человека раздобрить надо, к себе расположить. Господин наместник у нас, будем надеяться, ещё долго не появится. Пусть помнит хорошее».

«Хорошее — это наш продукт и производственный процесс», — отрезал Валов и хлопнул дверью.

Гныщевич на такие бурные переживания снисходительно фыркнул, но потом призадумался и позже доверительно заметил Драмину, что в словах Валова, пожалуй, есть здравость. «Сан коман» или вроде того.

Почему на заводе Гныщевич выбрал себе в доверительные лица именно Драмина, тот не знал. Может, помнил заботу о косе Плети. Может, ему нравились те, кто предпочитает ядовитым комментариям молчание. Великий лекарь душ человеческих, Хикеракли, послушав, вынес вердикт: «Да боится он, боится очень — счастья-то на голову свалившегося. Не с Валовым же ему секретничать? А Плеть не на заводе — не на заводе ведь?».

Плеть был не на заводе, но Драмин подозревал, что всё куда проще. Пребывая в столь зыбкой среде, куда полезнее держать к себе поближе того, кто к этой среде наиболее сопричастен, а лучше всех «вошёл в коллектив» (как это раздражительно называл Валов) как раз он, Драмин.

Когда полгода назад Гныщевич, неприкрыто рисуясь, пригласил их двоих на метелинский завод — принимать полное участие в реформировании, — Валов точно так же не скрывал чувства победы. «А то как же ему не радоваться, — ухмылялся Хикеракли, — идеологический, так сказать, противник сам прибежал». Валов предложение, выдержав для пущей серьёзности недолгую паузу, принял, на завод пришёл шагом решительным…

И тут же оказался «выскочкой».

Драмин только удивляться и мог. Завод стоял полупустой, старших инженеров да бригадиров сплошь повыгоняли, а привели вот их двоих — да тех, кого они из Корабелки с собой позвали. Самому Драмину Гныщевич ткнул в нос бляшкой: «Когда запустимся, станешь бригадир сборочного цеха, дело ответственное. А пока, мон гарсон, наладь контакты, чтоб без возмущений мне тут».

Какие, к лешему, контакты? Чем он, к лешему, думал? Драмин посмотрел на сорокалетних мужиков, оскорблённых выходкой метелинского наследничка до глубины души, и по-хикераклиевски крякнул. В тот же день отправился в город, затарился как надо, вернулся с тюком твирова бальзама (как его такого через казармы пропускали — отдельная история). Проставился всем до единого. Изложил, не стесняясь в выражениях, что сам думает о выходке метелинского наследничка. И что это он у них будет учиться. И что такой возможности рад.

Душой нигде не покривил.

Мужики бальзам на грудь приняли, по-хикераклиевски крякнули, но с Драминым тут же смирились. А учился он, как говорил именитый корабельный инженер Врат Валов, с детства «как влитой». Хикеракли всё смеялся, что умный вроде, а неграмотно говорит. Но главное — быстро доказав свои таланты делом, Драмин стал у мужиков кем-то вроде добровольно избранного «представителя». Потому что «сам прыщ — сам и умеешь с прыщами говорить, доносить до них». Когда же производство наладилось, выяснилось, что сборка автомобилей — дело страсть какое интересное, Драмин и без всяких указаний бы там торчал, к корпусам капоты прикручивал.