Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)

— Я бы сам мог встрять с таким вопросом, — бледно улыбнулся Скопцов.

— Понимаю. Но досужие размышления меня ничуть не спасают, зато есть сугубо практический момент, который хоть отчасти остудил мой пыл самобичевания. Сегодня утром я выяснил, что после моего ухода из Временного Расстрельного Комитета учения продолжались в прежнем объёме, но главное — продолжались они именно в той форме, которую я утвердил. Господин Мальвин, оказывается, счёл необходимым следовать большинству моих рекомендаций. — От переполнявших душу чувств Золотце даже дозволил себе пробежаться по хребтине собранного дворником сугроба. — Это не отменяет моего поступка, это не означает, что всё прекрасно и перспективы наши безоблачны, однако же следуют из этого, господин Скопцов, два важнейших вывода. Во-первых, все мы имеем право на ошибку — в том, разумеется, случае, если до ошибки успели что-нибудь создать, как-то зримо воплотить свои убеждения. Тогда есть шанс, что они будут живы и без нашего участия. А во-вторых, все мы имеем право на ошибку, потому что нам есть на кого положиться. Смел ли я надеяться, что господин Мальвин — после всего, что я ему наговорил! и до того, как мы пришли к примирению — будет руководствоваться моим мнением при организации учений?

Стоило произнести вслух то неясное, что всё утро ворочалось в голове, и немедля снизошло всамделишное облегчение. Попадающиеся на каждом втором шагу грузчики с продуктовыми запасами перестали вызывать внутреннее содрогание, полотнища с орхидеями на особенно верных делу революции балконах не навевали больше мрачных дум, а план встречи Резервной Армии показался не таким уж дырявым.

Скопцов некоторое время шёл рядом в молчании, но потом с чрезвычайной серьёзностью взглянул Золотцу в глаза:

— Я услышал вас, и мне кажется, что ваши слова даже весомей, чем вы предполагаете. Вы знаете, я по природе своей скромен — иногда, приходится признать, скромен излишне. Мне непросто даётся понимание, что мы Революционный Комитет, что мы что-то значим. Я то и дело не принимаю в расчёт, что мы уже добились… многого. А следовательно, что бы ни произошло — завтра ли, или позже, — мы всё равно будем жить дальше, даже если умрём.

— Метите в лекции по новейшей истории? — хмыкнул Золотце. — Боюсь, если мы умрём и, соответственно, сдадим Петерберг, Академию сейчас же закроют. Научила, понимаете ли, начитала лекций, взрастила на беду отечеству!

— Это не всё, что я хотел вам ответить, — смешался Скопцов. — Я хотел, раз уж вы упомянули господина Мальвина… Ох, я хотел поинтересоваться, как вы относитесь к стремлению хэра Ройша… не знаю, как бы это вернее всего назвать…

— К стремлению хэра Ройша завести внутри Комитета ещё комитет для избранных?

— Да, да… И без публичного объявления и конкретного повода, какие были у Временного Расстрельного.

Золотцу пришлось приложить некоторое усилие, чтобы не потянуться за портсигаром. Курение на ходу удовольствия ему не приносило, но эта беседа оборот принимала самый располагающий к нервическим размахиваниям папиросой.

Сильнее на табак тянет только от Резервной Армии под стенами — ну или от совместного с За’Бэем плача по сердечным недугам графа. Что, впрочем, явления безумным образом взаимосвязанные.

— Как, спрашиваете, отношусь… — запрокинул голову Золотце. — Мне лестно. Лестно, что столь требовательный человек, как хэр Ройш, видит во мне не только друга, но и ценного союзника. Правда, сам я от этого мыслить в категориях «союзников» не начинаю.

— Я, признаться, рад, что у вас те же сомнения… Мне было ужасно неловко наедине с собой возражать хэру Ройшу! Его предложение нам с вами и господину Мальвину порядком выбило меня из колеи.

— Я люблю хэра Ройша без памяти — кто ещё способен с каменным лицом вырядиться в женское платье и отправиться так допрашивать наместника! Знаете, когда я вернулся из Столицы и мне рассказали в подробностях про наместника, я понял, что моё романное мышление несколько переоценено. Так вот, хэр Ройш феноменален. Более того, я не стану отрицать, что у нас четверых давно сложилась совершенно отдельная дружба — со своим, если так можно выразиться, языком и своими предметами интереса. И это естественнейший ход вещей! Сознайся я вам, к примеру, о чём мы толкуем по ночам с господином Приблевым, вы бы мне не поверили. Но должны ли мы с господином Приблевым на таком основании позиционировать себя как фракцию? А с За’Бэем — как радикальное движение под лозунгом «Граф, не губите столь бездарно свою жизнь!»?

— Более всего я опасаюсь, — прошелестел Скопцов, отсмеявшись, — что разделение на фракции породит противоречия, которых без разделения мы могли бы избежать. Создание Временного Расстрельного Комитета как самостоятельной сущности продиктовала необходимость, Временный Расстрельный Комитет занят важной работой, я согласен — но ведь у него формируются собственные потребности, которые, как мы уже убедились, способны конфликтовать с потребностями общими. И дальнейшее дробление лишь подогреет конфликт потребностей.

— Тут я не могу не напомнить вам, что желания хэра Ройша произрастают из уверенности, что сей конфликт уже назрел.

— С кем, с Твириным? — Скопцов тоскливо нахмурился. — Я, наверно, оскорблю сейчас заочно аналитические построения хэра Ройша, но мне думается, что дело тут не в какой-то политике, а в том всего лишь, что с Твириным мы — большинство из нас — совсем мало знакомы. Я уверен, если бы он на полгода дольше сидел за общим столом в «Пёсьем дворе», договариваться с ним было бы куда легче.

— Быть может, вы правы. Но давайте продолжим обсуждение наших конфликтов уже за вином? Поскольку всей лестнице ни к чему знать, кто сколько сидел в «Пёсьем дворе» и что из того следует, — Золотце послал Скопцову улыбку и как раз начал пересчитывать ступени.

Приблев снял комнаты под самой крышей в довольно скромном доходном доме — первоначально его интересовал комфорт душевный, а не телесный. Вопли под окнами были для него менее серьёзной проблемой, нежели вздохи так окончательно и не покорившихся судьбе родителей. Рассказывал, как весь второй курс вкладывал сметы по контрактам метелинского завода в черновики фармакологических расчётов — и родители уверовали, что уж фармакологию-то он выучил. Разумеется, когда сметы понадобились уже не на один-единственный завод, сохранять видимость сыновьей покорности стало невероятно убыточным предприятием. Теперь Приблев еженедельно проведывал семейство, но вещи свои демонстративно перевёз, чтобы не подпитывать иллюзии.

Золотцу вся эта ситуация была в новинку: пока было перед кем, и он время от времени изображал независимость, но батюшка всегда до того убедительно подыгрывал, что всякая независимость вскоре приползала за советом на тот самый обшарпанный ящик в голубятне, которого больше нет.