Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том IV (СИ)

От твиринских папирос вспомнилось дурное: пленный капитан Гарий Мальвин, приведённый в кабинет к брату, первым делом попросил табаку, а получив, ехидно покачал головой.

«Если сам шиковать не стесняешься, что ж Тима такую мерзость смолит, а?»

Мальвин с неожиданности обмер — привык, что никто в Твирине Тиму не узнаёт. Да и откуда бы Гарию, он Тиму последний раз видел — сколько? — года четыре уже назад, совсем ребёнком.

На том судьба его и решилась. Золотце деликатно спрашивал, не одолжит ли многоуважаемый Временный Расстрельный Комитет парочку пленных мистеру Уилбери под очередные блистательные затеи, и Мальвин сгоряча постановил, что нечего Гарию о кумире Охраны Петерберга слухи распускать.

Кто ж знал, что кумир этот наутро по графу Метелину промахнётся.

А ведь бабка, отец и дядя на Венины похороны для того явились, чтобы про пленного капитана Гария Мальвина узнать. И можно, наверняка можно было ещё у мистера Уилбери его обратно отозвать, но Мальвин и не попытался. После господина Солосье, хэра Ройша-старшего и вот теперь графа Метелина и Вени это попросту нечестно.

— Господин Твирин, что же вас нынче в казармах не видно? — злее, чем хотел, осведомился Мальвин. — Неужто так устыдились конфуза с расстрелом?

Твирин, мокрый и ёжащийся, опять ухватился за стакан.

— Говорят, эпоха прошла… — выдал он глупый, неуместный, жалко хмельной смешок. — Популярных решений.

— Вас так задели тогдашние мои слова? Поразительно. Поразительно, что время от времени вы, оказывается, берёте на себя труд услышать хоть какие-то слова.

Многострадальный стакан всё же выскользнул, но не разбился, а с мерным урчанием рёбер о половицы закатился под койку.

— Господин Мальвин… какого лешего вы здесь?

Мальвин не без облегчения вздохнул.

— Имею к вам неотложное дело. И говорю о том в третий уж раз.

— Чтоб вас леший драл с вашими делами. До восьмого пота, — Твирин забился было поглубже в кресло, но наконец сообразил, что оно немногим суше его одежды, и сполз на пол.

— Не ругайтесь. Поскольку ругаться вы не умеете, это производит слишком сильное впечатление — но не такое, как вам бы понравилось. По этой же причине лучше не пейте.

— И не стреляйте?

— Рад, что вам ясен ход моей мысли.

Твирин запрокинул голову к единственному сохранному подлокотнику и так застыл. На заляпанной его рубахе не хватало пуговиц, да и шея выглядела далеко не самым благопристойным образом — Мальвин с тоской задумался, удастся ли послать хозяина за рубахой (пусть не армейской, но белой) и любым шарфом.

Шейным платком покойного Тимы, что был передан скорбящим воспитателям, тьфу.

— Вздумали в этих комнатах и поселиться? — пнул Мальвин сапогом пустую бутылку. Бутылка поразмыслила и тоже покатилась к койке; наверное, у пола уклон такой.

До ответа Твирин не снизошёл. Ну что ж, не хочет поддерживать видимость дружелюбия — прекрасно, не надо. Какое к лешему дружелюбие, действительно.

— Вам кажется, что вы имеете право взять и исчезнуть? Оставить и сами казармы, и необходимость с ними объясняться на кого-нибудь другого? У вас одно самолюбие в наличии, а с самоуважением не повезло? Восхищение вы принимать готовы, а после позора с расстрелом к солдатам выходить уже и не хочется — приятней запереться в чужом жилище и утопить всё в стакане? — Мальвин скривился, перевёл дух и продолжил против ожиданий искренне: — Знаете, я с превеликим удовольствием сейчас бы вас избил. Оттого, вероятно, что чувствую себя обманутым. Я-то поверил, будто вам страх неизвестен в принципе, а вас пугает столь тривиальная вещь — посмотреть в глаза тем, кого вы разочаровали. Как мелко. Мелко и просто. Да вы же ничтожество, господин Твирин. И трусливо пропили свои шансы! Вернись вы в казармы сразу… — хлопнул он досадливо по дверному косяку. — А чем дольше вы здесь сидите, тем крепче солдаты запомнят — нет, не выстрел этот несчастный, велика беда. Ваш побег они запомнят.

В передней загрохотали и завыли напольные часы, отмеряя растраченное время. У Мальвина зазвенело в голове. Что-то в этом звоне отчётливо походило на корабельные гудки, которых так давно не слышал Петерберг.

Завтра или послезавтра петербержский градоуправец повелит возобновить судоходство. Грузовое, конечно, первым делом, но и в том уже найдётся сенсация, хотя обставить её граф обещался предельно скромно. Петерберг решено было открывать как ни в чём не бывало. Без громких манифестов, без сильных жестов и без попыток мгновенно наладить дипломатию. Кто рискнёт приплыть или приехать, тому будут рады, но зазывать нарочно пока не следует. Манифесты вредны, поскольку к чему-то да обязывают, для нынешнего Петерберга лучший манифест — обыденная жизнь, наладившаяся после свержения власти, казней и прочих ужасов. Пусть внешний мир сам на неё посмотрит, сам разнесёт о ней весть, а там можно будет и к официальной дипломатии переходить. Потому граф резонно предложил выпускать сначала тех, кто причастен к контрабанде, и им подобный сброд. Сброд, тем паче портовый, казнями не испугаешь, он не станет просить убежища на соблюдающих неагрессию берегах и расскажет этим берегам то, что пойдёт городу скорее на пользу, нежели во вред.

Но открытому как ни в чём не бывало Петербергу до обыденной жизни, наладившейся после свержения власти, казней и прочих ужасов, остался ещё шаг. Шаг, без которого не прозвучит ни один корабельный гудок.

— Господин Твирин, холодный кофе по-прежнему на столе. Вы нужны мне вменяемым, а потом можете прятаться от разочарованных глаз хоть до скончания века.

— Ни лешего вы не поняли о том, почему я здесь, — тихо откликнулся Твирин.

Попробовал подняться, но не то поскользнулся, не то сам не удержался и приложился спиной о стол. Лежал теперь навзничь, трясся — очевидно, таки не от холода.

— Добейте меня признанием, что вы всё бросили, чтобы в уединении оплакивать отбытие Хикеракли, — хмыкнул Мальвин. Это была глупая шутка хэра Ройша, которого почему-то подсмотренная сцена забавляла сильнее, чем можно было от него ожидать.

— В некотором роде, — Твирин обернулся, и в лице его сквозь маску пьяного ничтожества вдруг проступила жёсткость. — Да только вы опять не поймёте, это не те материи, что имели бы для вас смысл.

Мальвин устало потёр лоб, вернул в вертикальное положение какой-то опрокинутый табурет, опустился на него и всё же швырнул в сторону Твирина собственные папиросы.

Шутка по-прежнему глупая, но парадоксально успокаивающая: Твирин-ничтожество Мальвину омерзителен, и всё, что он мог о том сказать, он сказал вслух. Если Твирин сбежал от насмешек не чаявших в нём души солдат, значит, никакого Твирина и не было. А если это всего лишь Тима Ивин бурно переживает знакомство с некоторыми аспектами человеческой жизни, то и леший бы с ним. Даже посочувствовать можно было бы дураку — не задерживай его переживания отъезд в Столицу и корабли в Порту.