Владимир Васильев - Затерянный дозор. Лучшая фантастика 2017

Тане было жалко бабушку. Девочка прислушалась, пытаясь понять, откуда доносятся всхлипы. Они слышались совсем рядом, словно шли из стены или открытых по случаю жары продухов. Наверное, бабушка плакала в комнате, а подполье, словно большая чашка, ловило и усиливало звук. Таня и папа однажды делали чайный телефон — слушали друг друга через стенку, приложив ухо к перевернутым чашкам. Было весело, пока мама не забрала чашки и не отругала папу, что учит дочку подслушивать. Таня запомнила, что подслушивать — очень плохо. Все в семье хотели, чтобы Таня выросла хорошей, и сами старались быть хорошими, поэтому никто никого особенно не слушал.

А Таня никак не могла этому научиться. Она слышала все. Мир был полон звуками, как садовая бочка упавшими яблоками и личинками комаров. Он словно просил приложить ухо к его фарфоровому донышку и подслушать.

Девочка прислушалась и двинулась по следу.

Но тут под окнами послышался другой всхлип, громкий и резкий. Дверь распахнулась, и в нее влетела заплаканная мама. Метнулась мимо дочки в комнату. Следом, перескакивая через ступеньку, пробежал папа.

— …как Фаина Дмитриевна не понимает, что Ирка же продаст дом тотчас, как бумаги подпишут! — раздался из-за двери несчастный мамин голос.

— Да с чего ты это взяла, Надя… — попытался вклиниться папа.

— И нашей Тане, — не унимаясь, всхлипывала мама, — останется огрызок огорода с тремя яблонями толщиной с палец да дощатая дачка, где даже летом холодно… А в доме будут чужие люди жить…

— Не станет Юрка отцов дом продавать, — оборвал мамины жалобы папин голос, непривычно строгий и холодный. — И не наговаривай, он все-таки брат мой.

— Ирина еще весной говорила, что участок рядом с их фермой присмотрела, который хотела бы купить. Продаст этот и купит рядом, чтобы удобней было… ягодки полива-ать, — зло потянула мама, сквозь слезы пытаясь передразнить невестку.

— Как решите, так и будет, Юрий! Как решите! Не рвите только сердце мне этим проклятым дележом, — раздался с другой стороны, со двора, голос бабушки. Ему вторил рокочущий шепот дяди.

— Лариска-а! Лари-и-иска! — донесся издалека голос Ирины Викторовны.

Таня зажмурилась, забилась под заваленную телогрейками вешалку в коридоре, закрыла уши ладонями. Под вешалкой пахло пылью и овечкой. Зудел в бревенчатой стене жучок — точил нору. Вскрикивали вверху над окошком птенцы, что вывелись с неделю назад под застрехой, — просили есть.

— Лари-иска! — кричала тетка далеко за стеной.

— Как решите, так и будет, — повторяла на одной безжизненной ноте бабушка.

— Да что ты, мама, что ты… — отвечал дядя.

Закипевшая картошка бурлила на плите, все звякала и звякала крышкой кастрюли.

— Перестань, Надя, глупо, — вполголоса ругал маму папа.

— Лари-иска!

Проскрипел возле крыльца велосипед почтальона.

— Фаина! Фаина, будешь ли газ-то брать?

— Буду!

— Лари-иска!

— Он брат мне…

— Как решите, Юрий, как решите…

— Фаина-а, спишь, что ли?

Кто-то все всхлипывал, дышал хрипло где-то рядом, под стеной, в ней самой, болезненно скрипели доски под ногой почтальона, всходившего на крыльцо.

— Ну что ты, мама, не надо…

— Ла-а-арка!

Мимо прогрохотали ботинки сестры.

— Не будет, дядь Вась, бабушка газ брать, — бросила она с крыльца почтальону. — Сережа с Надеждой ее в город заберут. В бабы-Катину квартиру.

— А Катерина Дмитриевна что ж, померла? — расстроился дядя Вася.

Звякнул печально звонок на руле велосипеда.

— Третий год как, — ответила Лариса.

— А ты что, Ларочка, нынче какая черная вся? — посмеялся почтальон.

— Так все кружева нынче Танькины, — расхохоталась сестра, грохоча ботинками с крыльца. — Не лезет на меня ангельский костюмчик уже. Вот и вы не лезьте…

— Ла-а-а-арка!

— Бабке привет передай, бесстыдница, — проворчал почтальон.

Велосипед скрипнул под ним и зашелестел прочь.

Голоса, что вились вокруг Тани плотным мучительным роем, словно отступили. Вышли за околицу бабушка и дядя Юра, папа прошел в комнату широким и сердитым шагом. Скрипнула панцирная сетка кровати — это мама упала на постель, зарывшись лицом в подушку, как всегда делала, когда они с папой ругались. Смолкли сытые птенцы под стрехой. Унялась тетка.

Только тихий всхлип остался, превратившись в хриплое тяжелое дыхание.

Таня выбралась из-под вешалки, прислушалась — попыталась просунуть голову в продух. Отверстие оказалось слишком маленьким, чтобы пролезть, но достаточным, чтобы понять: плакали там, под полом, в большой яме, где хранили картошку.

Таня побежала на кухню, изо всех сил потянула за кольцо на крышке подпола, но та не поддалась. Таня дергала и дергала, пока на пальцах не осталась синяя, пахнущая железом складка.

— Не трогай, бестолочь. Еще свалишься, а мне шею намылят, что не уследила. — Голос Лариски раздался над самым ухом.

Подлая дылда сняла свои ботинки, иначе Таня услышала бы ее и не испугалась. Она и сейчас вскрикнула только потому, что Лариса застала ее врасплох.

— Они ругаются сутками, а я должна тебе сопли вытирать, — фыркнула Лара. — Хочешь, я тебя в подполе закрою? Посмотрим, как скоро семейка хватится…

«Там плачет кто-то», — хотела сказать Таня, но голос застрял в горле, как цыпленок в сетке, которой бабушка закрывает клубнику от ворон, забарахтался, забился, превратившись в испуганный писк.

— Да не боись, мелюзга, нужна ты мне как козе гитара. Но если будешь под ногами путаться, точно в погребе запру.

Лариса скрылась за занавеской у печи. Таня выглянула, проверяя, не спряталась ли сестра поблизости, не караулит ли, чтобы снова напугать. Потом легла на пол, прижав ухо к доскам пола.

Внизу уже не плакали — тяжело, с прерывистым свистом и шелестом кто-то тянул в легкие воздух и никак не мог вдохнуть.

Таня бросилась на двор. Пролезла под дедушкин велосипед, едва не порвав платье, протиснулась между жердями козьего загона и очутилась под лестницей, а оттуда, изгваздавшись пылью, землей и паутиной, нырнула в круглый лаз, ведущий в подпол. Раньше лаз был меньше, но в прошлом году какой-то чужой кот застрял в нем, спасаясь от Ирины Викторовны, бушевавшей в подполье, — она разбирала проросшую картошку. Кота вытащили, но дядя Юра сгоряча выломил и прижавшую его доску, так что теперь потайной ход в стене был достаточно широк не только для приблудных кошек, но и для Тани.

Она съехала на попе и ладонях в яму с остатками картошки. Картошины были все маленькие, темные и сморщенные, в толстых белых усах. На длинных полках поблескивали в полутьме ряды запыленных банок.

Таня вылезла из ямы, отряхнула подол, огляделась. Она бывала раньше в подполье — с бабушкой и мамой. Помогала доставать банки с соленьями и спускать вниз новые. Обметала веником паутину с единственной лампочки. Но сейчас лампочка не горела. Под ногами хрустко и влажно ломались картофельные усы, а в самом темном углу, где никогда не было ничего интересного — вечная куча старого тряпья, — кто-то дышал. Трудно и хрипло.