Патрик О'Лири - Невозможная птица

Изобилие, подумал Майк, пытаясь представить, каково это – иметь достаточно чего-либо. Времени, света, денег, влияния. Он всегда жил в ожидании чего-то следующего. Следующего отеля, следующей любовницы, следующей работы, следующего контракта, следующего снимка, и всегда – следующего прилива вдохновения. Его жизнь была залом ожидания, полным лихорадочного движения; он был как светлячок, свалившийся в банку и мерцающий, мерцающий, мерцающий – высасывая вдохновение из собственной задницы. Ему никогда не было достаточно.

Он взглянул на маленького вождя, свернувшегося в позе эмбриона на темно-зелёных верёвках гамака. Пять. Может быть, это из-за пальцев. Пять пальцев на каждой руке.

– Он держит что-то в кулаке.

Майк наклонился и, с некоторым усилием разогнув маленькие грязные пальцы с покрытыми засохшей грязью ногтями, увидел, что на ладони аборигена лежит колибри.

Толстая жена вождя прошептала что-то воркующим голосом, и Полина – вот как её звали – Полина – перевела:

– Это чудо. Поймать невозможную птицу.

Майк осторожно положил палец на рубиновое горлышко и почувствовал, как бьётся пульс – горло слегка подрагивало, как у мурлычущей кошки. Птица спала. В течение неопределённого времени Майк чувствовал себя маленьким аборигеном, парящим над тёмными джунглями, насквозь промокшим под дождём, глядящим на роящихся внизу разноцветных птиц. Потом он вспомнил учёного, который вёл у них экскурсию в четвёртом классе – доктора Клиндера, человека, у которого был красный попугай и который умел гипнотизировать. Он заставил весь класс считать в унисон от пяти до нуля, в обратном порядке. Он сделал так, что на протяжении часа они верили, что невидимы.

А затем вмешалась его проклятая идеальная память, и он вспомнил, как его приёмная дочь умирала в больничной кровати в окружении любимых игрушек и как его бывшая жена страдала, глядя, как дочь тает у неё на глазах. Эта бесконечная пытка, какой он не пожелал бы никому, тем более женщине, которую когда-то любил, или ребёнку. Её облысевшая голова, утонувшая в подушке. Её близорукие голубые глаза, запавшие и окружённые синяками. Пластмассовый лоток, который он держал перед ней, когда её рвало. Её бесконечные невозможные вопросы. И его неизбежная ложь в ответ. Конечно, тебе уже лучше. Конечно, скоро ты вернёшься домой. Конечно, твоя мама любит тебя. Просто ей нужно работать, только и всего. Теперь моя очередь. Конечно. Конечно. Конечно. Он не мог дать ей ничего, кроме своего присутствия и этой лжи.

Было достаточно трудно уже войти в больницу, чувствуя, как пробуждаются старые страхи. Это было все равно что войти в горящий дом. Этот тошнотворный зеленоватый оттенок флюоресцентных ламп, сердце, стремящееся выпрыгнуть из грудной клетки, эти запахи – лекарства, аммиак, желатин, кровь – запахи, от которых ему хотелось сорваться и с воплем бежать обратно, на улицу, к солнечному свету. Но он должен был держать это все при себе и не показывать никому, а в особенности ей. Он должен был сидеть с ней рядом и выдавать лучший спектакль в своей жизни. Все в порядке, милая. Все хорошо. Мы перекрасили твою спальню в твой любимый цвет. Как только ты поправишься, мы пойдём с тобой в Диснейленд. Ты сегодня выглядишь лучше. И каждую опаляющую секунду его тело кричало: выпусти меня отсюда. Но он оставался. И лгал. И учился любить эту болтливую, надоедливую, страдающую маленькую девочку в её последние недели на земле. И он узнал, что любовь ничего не спасает. Любовь никого не щадит. Это просто ещё одно приятное слово для обозначения боли.

И наконец, не успев остановить себя, Майк произнёс ключевое слово, бывшее его излюбленным кошмаром: Буффало. Оно судорогой прошло по его телу, и он до боли зажмурил глаза, усилием воли изгоняя его из себя. В его ушах стоял звон, похожий на отзвук электрогитары, и бесконечное мгновение он падал, падал с очень большой высоты. Он забыл что-то очень важное. Что-то решающее. Что-то, что он когда-то знал, и хотел знать снова. Что это было? Он думал: Чудеса. Изобилие. Денни. Вертолёты. Колибри. Человек, Который Летает.

Кто-то позади него кашлянул.

Итак, подумал Майк. Итак, мы потеряли снимок. Итак, придётся импровизировать. Ему всегда это удавалось. Он оглядел круглолицую жену вождя с грудями, будто сошедшими со страниц «National Geographic» [9], – первую или третью – и увидел мрачную решимость в её чёрных глазах, в то время как она обмахивала мужа своим передником – получалось что-то вроде невинного стриптизерского семафора: промежность. Нет промежности. Промежность…

– Спроси её, не хочет ли она стать кинозвездой, – сказал Майк через плечо.

Жена вождя засмеялась, подняла свою круглую коричневую ладошку и трижды схлопнула её, словно говоря Майку «пока-пока».

Вот и все, что он помнил. После этого был туман. Ничего, кроме тумана.

Ночной полет до Лос-Анджелеса. Поездка в такси.

Сплошной туман.

Дэниел обнаружил: невозможно сделать так, чтобы к тебе не заходили люди. Что бы ты ни делал – они приходят. Стучатся в твою дверь, звонят в звонок. Им что-то нужно от тебя. Твоё внимание, твои деньги, твой интерес: они хотят, чтобы ты присоединился к их миссии, разделил с ними их заботу о китах, или деревьях, или редких видах, или ещё о чем-нибудь, находящемся ты и представления не имел в каком ужасающем состоянии. В одну из своих немногочисленных вылазок во внешний мир он приобрёл в скобяной лавке замечательную табличку с надписью: «ЛЮБЫМ АГЕНТАМ ВХОД ВОСПРЕЩЁН». К нему пришли Свидетели Иеговы. Он думал повесить вместо неё другую табличку, что-нибудь вроде: « Все посетители – в следующую дверь » . Но, поразмыслив, решил, что это будет довольно жестоко по отношению к его соседям, супругам Джонсонам – которые, кроме всего прочего, были престарелы и хромы (супруг – престарелый, супруга – хромая).

Он вспоминал, посмеиваясь, одну вещь, которую ему рассказал его брат Майк. Про табличку, которую Джек Николсон повесил на своей входной двери: «ЕСЛИ ВЫ ПРИШЛИ ДО 10 ЧАСОВ УТРА, ИДИТЕ В СЛЕДУЮЩУЮ ДВЕРЬ». А кто был его сосед? Марлон Брандо.

– Марлон Брандо, – повторил вслух Дэниел таким тоном, как будто уговаривал аудиторию.

– Папа, – предостерегающе сказал Шон. Он не любил, когда отец говорил сам с собой.

Ничто не срабатывало – они приходили. Он был вежлив. Но он не позволял себе быть втянутым в разнообразные религиозные споры, которые ему предлагались. У него не было мнения относительно конца света. Относительно второго пришествия. Эти вопросы были слишком велики для него. Он просто устал, вот и все. Он едва мог заставить себя приготовить завтрак. Да и не так уж он хотел есть. Вдобавок эта постоянная необходимость выбирать. Словно он должен был каждое утро проводить в мозгу какой-то многовариантный тест.