Владимир Данихнов - Чужое

– Шилов… ты должен полететь завтра… на геликоптере… иначе я расскажу всем… расскажу всем, что ты принимал участие в операции, что ты отрезал крылья Сонечкиному сыну! Я всем расскажу и покажу его, покажу раны на его спине, ведро, где гниют крылья!

Голос Духа становился тверже, и он опять смотрел на Шилова с нахальной своей улыбкой, вот только картину портило то, что он все время касался головы и искал улетевшую буденовку, а еще то, что Шилов угадал его слова.

– Шилов… Шилов, чего молчишь?

Шилов медленно, на виду, развернул винтовку и коснулся казенника. Дух посмотрел на оружие и прикипел к стволу взглядом. Шилов перевел рычажок в боевое положение, а Дух все смотрел и смотрел на него. Шилов поднял винтовку и направил ствол на Духа.

Сказал:

– Убирайся.

– Шилов…

– Убирайся, иначе пристрелю!

– Шилов…

Дух долго не хотел подниматься, смотрел в глаза Шилову, а Шилов не отводил взгляда и, накручивая себя, смотрел в ответ, и тогда Дух поднялся на ноги и, прихрамывая, отошел в сторонку, а потом побежал, волоча ногу. Он морщился от боли, иногда вскрикивал, наступая на больную ступню, но бежал. Достиг тихой тенистой улочки, развернулся и закричал оттуда, сложив ладони рупором:

– Теперь все узнают, Шилов! Все!

Шилов нажал спусковой крючок, и огненный сгусток сжег воздух, умчался по направлению к Духу, и врезался в стену дома чуть левее его, разворотив кладку, а в стороны полетела кирпичная крошка и обратившийся в пепел цемент. Дух развернулся, побежал и вскоре скрылся за домами.

Дома все было также и, одновременно, по-другому. Не родной стал дом, чужой для Шилова.

Винтовку Шилов оставил у порога, прислонив к косяку. Прошел в зал, где остановился у окна и долго смотрел на задний двор, упершись руками в подоконник. Непослушные пальцы сами собой сгибались и сдирали податливую краску, а глаза не хотели смотреть на то, что было за забором, и Шилов поэтому глядел на сам забор, подмечая каждую трещинку, каждый торчащий из дерева незабитый гвоздь, каждое пятнышко. Он следил за птицами, которые по обычаю своему сидели на изгороди и перелетали с планки на планку. Происходящее казалось Шилову зыбким и нереальным.

В дверь громко постучали. Шилов услышал голос Сонечки:

– Шилов! Шилов, открой, пожалуйста!

Он вспомнил ее тело, ее горячие руки и зеленые глаза, и посмотрел выше изгороди, прямо на крест, и показалось Шилову, что это он сейчас висит на кресте, прибитый гвоздями. Он сморгнул, и увидел, что это не так, что никто там не висит, что крест пуст и черен, похож на чернильную кляксу.

– Шилов! Господи, да открой же!

Шилов вспомнил, что писал на берегу пару дней назад, что выводил в песке, когда речная вода раз за разом стирала его каракули. То же самое слово писал на асфальте Проненко, и слово это было «раб».

– Шилов! Шилов! Надо поговорить.

Шилов не ответил. Он открыл дверь на задний двор и вышел в поле. Шагал, руки пряча в карманах, навстречу кресту и солнцу, а у самой вершины холма свернул направо и обогнул вершину; спустился к другому кресту, маленькому и неприметному. Остановился у Валеркиной могилы и, повинуясь порыву, опустился на колени, сложил руки ковшиком, посмотрел на небо и закрыл глаза. Он хотел помолиться, но не знал слов ни одной молитвы. Он хотел сказать Богу все, что о нем думает, но испугался. Он хотел спросить у Бога, что же творится в аду, если это рай, но знал, что Бог не ответит, поэтому тянул и не спрашивал.

Шилов открыл глаза и понял, что стоит на коленях на грязной земле и выглядит при этом совсем глупо, и до того смешно стало Шилову, что он улыбнулся до ушей и лег на спину в траву рядом с могилой Валерки. Сорвал травинку и сунул ее в зубы, закрыл ладонью глаза, и смотрел в щелку между пальцами на солнце и разнообразнейшей формы облака, которые плыли по небу строем, в одном и том же направлении и с одной и той же скоростью. Шилов смотрел на облака и думал, что дверь, за которой черная пустота и ничего кроме пустоты, есть в душе каждого человека. Некоторые всю жизнь не решаются приблизиться к этой двери, а иные все время стоят на пороге, но и тех, и других рано или поздно вышвырнет во тьму, в которую каждый день уходит Проненко.

– А вот если все люди одновременно закроют глаза, – прошептал Шилов, чтобы отвлечься, – и представят, что небо не синее, а, к примеру, зеленое или коричневое, а потом откроют глаза – таким оно и станет! Это правда. Кто-то ведь представил, что облака должны ходить строем и стало так.

Шилов решил проверить. Он закрыл глаза и представил, что небо коричневое, а солнце синее.

И он открыл глаза.

И снова закрыл.

Он долго еще открывал и закрывал глаза, забавляя самого себя изменением цвета небесного свода, и небесного светила, а потом ему стало тошно от мельтешения красок, и он вернул небу обычный цвет.

Шилов смотрел на обычное голубое небо, на обычное рыжее солнце, и ему стало до того лениво подниматься и даже думать стало лень; он закрыл глаза и уснул, убаюканный запахами душистых трав и медленными, двигающимися строго по порядку, клоками небесной ваты.

Он с трудом удерживался на ногах, заставлял свои волшебные сапоги врасти в землю, а руки расставил в стороны, будто останавливал ветер, словно обнимал и сразу же отталкивал разыгравшуюся стихию. Он смотрел в глаза с вертикальными зрачками и на палец, который указывал на смерч за его спиной.

Он попросил:

– Объясни мне, пожалуйста, почему я должен пойти туда.

Он сказал:

– Мне кажется, я погибну. Ведь невозможно, что я войду в смерч и останусь жив, верно?

Чужак молчал. Он склонил голову к плечу и глядел на Шилова. И не видел в его глазах ненависти Шилов, а только добродушие. Добродушным на вид людям верить нельзя, думал Шилов, но сероглазый – не человек.

– Докажи, что я должен войти в этот смерч, докажи, что я не погибну, если войду!

Чужак помотал головой.

– Ты не будешь ничего доказывать? – закричал Шилов; не потому он кричал, что ему стало страшно, а потому что сама земля вздрагивала и стонала. Тарелка чужого тоскливо звенела, а край ее со скрежетом приподнялся над землей, и мелкие камешки били по блестящему ее боку, оставляя вмятины. Попадали камни и в лицо чужаку, «украшая» его кровоточащими ранками. Шилов почему-то ожидал, что из ран польется синяя, основанная на меди, или, к примеру, белая как простокваша кровь. Но кровь была обычная, темно-красная, густая, человеческая. Она застывала на лице чужака, а он улыбался и показывал ладонью на смерч.

– Докажи! – закричал Шилов.

Чужак опустил руки. Он приподнял голову, наклонился над землей, макнул палец в ранку на лице и размашисто написал на земле слово, написал его кровью, и слово это было «раб».