Владимир Данихнов - Чужое

А потом слова опять стали неразличимыми, исчезли, затерявшись в мешанине прибоя, криков чаек и уток, медвежьего воя, и кабинку перестало трясти. Вдали затихало «Фи, фай, фо, фам», но вскоре и это ушло, растворилось в пахнущем табачным дымом воздухе. Шилов замер, стоя у дверей навытяжку, как часовой, готовый встретить опасность лицом к лицу, а опасность была, опасность приближалась вместе с глухими шагами неведомого кого-то. Шаги звучали все ближе и ближе, и вот неведомый кто-то схватился за ручку с той стороны и медленно повернул ее, заставив сердце Шилова подпрыгнуть к самому горлу. Шилов задохнулся, уперся кулаками в дверь.

Дверь открылась, в глаза брызнуло солнцем, и Шилов зажмурившись, выставил перед собою кулаки.

– Мальчишка сказал, что у этой кабинки ручка барахлит, – сказал Проненко.

Шилов распахнул глаза. Да, перед ним стоял именно Проненко, сутулый, злобный Проненко, который в лучах вынырнувшего из-за туч солнца казался букашкой, которую стоит немедленно прихлопнуть, но сейчас Шилов обрадовался ему как никогда, потому что все еще находился под впечатлением от эпизода в туалете. Впрочем, подумал он, происшествия на самом деле не было, померещилось. Задремал в туалете, вот и приснилась дичь – так успокаивал себя Шилов.

– Ты там курил что ли? Дышать, блин, нечем!

– Ну?

– Что, ёпт, «ну»? – взвился Проненко. – Задымил биотуалет, как бы общественную собственность!

– Пойдем, Проненко, есть шашлык, – Шилов улыбнулся до ушей, обнял товарища за плечи и повел к мангалу, у которого подпрыгивал на месте Семеныч и энергично размахивал руками, подзывая их. Когда они подошли ближе, выяснилось, что Семенычу в шорты попал горячий уголек; он махал руками от боли и скакал по песку, стараясь вытряхнуть его.

Вместе с солнцем появились и туристы. На берег стайками высыпали дети. Малыши плескались, веселились, тыкали в щупальца (ноги, поправлял себя Шилов) заостренными палками и, хохоча, отскакивали вглубь пляжа. Появились взрослые. Одни расстелили полотенца на еще мокром, но уже теплом песке, и стали загорать, другие потягивали пиво, сидя по-турецки и раскладывая нарды, редкие энтузиасты рыбачили, и их пилы «Шворц» с визгом рассекали плоть, забрызгивая одухотворенные лица рыбаков смердящей кровью. Гнилую вонь перебивали приятные ароматы шашлыка, который туристы готовили, стоя навытяжку у многочисленных мангалов. Коралл ди Коралл и его сын, лишь появились туристы, собрали вещички и гордо удалились, неся в котомках за спинами окровененные кусы осминожьего мяса. В тот же миг возле участка, где они рыбачили, заволновалось озеро. На берег шлепнулась, обрызгав водой хохочущую детвору, целая нога.

– Кораллы пригласили нас в гости, – сказал Шилов Семенычу. Семеныч зорко поглядел вслед уходящему семейству.

– Зайдем ближе к вечеру, – решил он. – Отдохнем пока, винца попьем.

– Ты их знаешь?

– Видел несколько раз. Кораллы живут у озера на постоянной основе, но редко с кем общаются, их недолюбливают. То, что они к нам подошли, редкая удача. Пр-рикоснемся, так сказать, к местной легенде, сами станем ее частью. Быть может, нас тоже станут недолюбливать.

– Старшему Кораллу понравилось, что мы тоже в дождь рыбачим, не боимся, – буркнул Проненко и громко чихнул.

– Будь здоров, – пробормотал Шилов, а Семеныч промолчал, потому что был занят важным делом – с аптекарской точностью разливал в пластмассовые стаканчики вино, купленное в палатке.

Они втроем расселись у самого берега, раскинули старое покрывало, расставили пластиковые тарелки и принялись за еду. Шашлык был наивкуснейший, нежный, таял во рту, и Шилов расхваливал Семеныча и его кулинарный талант так, что тот аж краснел от удовольствия, а Проненко Семеныча не хвалил, жевал молча, сосредоточенно, будто делал работу.

– Забавно, – сказал Шилов. – Сразу после рыбалки мясо тухлятиной отдает, а готовое – просто объеденье.

– Это не тухлятина, – сказал загадочным шепотом Семеныч, наклонился к нему и огляделся по сторонам. Шилов, которому стало любопытно, тоже огляделся, но все на берегу было в порядке: дети бегали, взрослые рыбачили или выпивали, грязные пилы лежали рядом на камнях, завернутые в дождевики.

– А что?

– Долгая история, – сказал Семеныч. – И я ее вам как-нибудь расскажу.

– Кажется, кракен дышит метаном или еще какой-то гадостью вроде того, которую поднимает со дна озера, вот как бы и воняет, – сказал Проненко.

– Гад ты, Проненко, – нахмурился Семеныч. – Вечно все портишь.

– Такой я, – пожал плечами Проненко.

– Хоть бы похвалил мою стр-ряпню!

– Мне некогда, – отрезал Проненко, – я должен тщательно пережевывать пищу, потому что уважаю свой желудок и, вообще, пищеварительный тракт.

– Ну ты и пень! – восхитился Семеныч и, захохотав, хлопнул себя по коленям.

Проненко нахмурился:

– Сам ты как бы пидор.

– Причем тут «пидор»? Я тебя вообще-то пнем назвал.

– Почему пень?

– Какая тебе, салага, разница? Потому и пень!

– Сам ты как бы пень.

– Обзываешься? – Семеныч нахмурился. – Я, значит, тебя, салабона, с работы выдергиваю, путевки выбиваю, развлечь тебя, офисную крысу, хочу – и где твоя благодарность? Обзываешься пнем!

– Мужики, не ссорьтесь! – вмешался Шилов.

– Шилов, замолчи, пидор!

– Хорошо, пусть я буду пнем, только ведите себя тише.

– Вообще-то я тебя пидором назвал, пень – Проненко!

– А в рыло? – Шилов, этот простой парень, в котором вдруг проснулся дух древнерусского богатыря, сжал кулаки и с ненавистью посмотрел на Семеныча. Семеныч как-то сразу обмяк.

Они замолчали, притихли, и, не стукаясь, с яростью поглядывая друг на друга, выпили.

– Ладно, – решил Семеныч, – чтоб разрядить обстановку, я вам поведаю другую байку, поделюсь, пока пьяный, интимной историей своего детства. Хотите?

Шилову стало очень интересно, и он кивнул. Проненко пожал плечами и промолчал. И тогда Семеныч начал рассказывать.

История Семеныча

В юности, нос-понос, я любил убегать из дома. Убегал на несколько дней, часто уходил в тополиную рощу неподалеку и бродил там, как неприкаянный. Диктовал стихи верному покетбуку «Шворц», потому что был личностью романтичной и мечтал стать знаменитым поэтом, вроде Ахматовой или Цветаевой, только мужчиной. Иногда забывал покетбук дома и шел к соседке, веселой рыжей дивчинке, украинке, которую звали Галя. Я целовал Галю в алые губы. Она шутливо отталкивала меня, когда я давал волю рукам. Впрочем, ничего серьезного у нас не было. У нее были замечательные тугие косы. Мне очень нравилось читать ей стихи. Да я, кажется, больше никому их и не читал, если не считать себя. Галя забиралась на диван с ногами (а ноги у нее были загорелые, красивые!), скрещивала их, кулаки упирала в подбородок и смотрела на меня влюбленными глазами. Я стоял посреди комнаты с покетбуком в дрожащих от творческого возбуждения руках и декламировал. Я мог декламировать час, два, а она внимательно слушала, и я продолжал декламировать, забывая о времени и пространстве, совсем обо всем. Вскоре я забросил тополиную рощу и ходил к Гале все чаще и чаще. Мы пили чай с ореховым вареньем, целовались сладкими от варенья губами, я читал ей стихи с покетбука или наизусть, хотя с покетбука чаще, потому что память у меня была паршивая, особенно, нос-понос, на рифмованные строчки.