Андрей Лазарчук - Сироты небесные

В «коллективном бессознательном» царило то самое злобно-приподнятое настроение, опасаясь которого, Сунь-цзы ещё полторы тысячи лет назад предостерегал от лёгких побед.

Государственные мужи пока ещё ничего необратимого себе не позволяли – но политики и журналисты вовсю обличали, вскрывали нарывы, предъявляли язвы, распахивали шкафы в поисках скелетов и проводили исторические аналогии. Нужно было срочно напомнить миру, что Россия только благодаря войне смогла вырваться вперёд, при этом оставаясь, как и была, страной варварской, неумытой, лапотной и нелепой; что прежним мировым лидерам нужно немедленно и грозно подняться с четверенек, умыться, поправить фраки и смокинги и вернуться на свои законные места во главе стола, поближе к пирогу; что неспроста, очень неспроста марцальская верхушка, виновная в бесчисленных преступлениях против человечества, открыто живёт в Москве, поспешно амнистированная и натурализованная сразу после перемирия: российская администрация не имела ни малейшего права этого делать, а трибунал в Гааге ещё никто не отменял; что историческая роль России такова: в дни кризисов её выпускают из клетки и натравливают на очередного врага всего цивилизованного мира, а после победы прячут обратно в клетку, потому что оставлять такое косматое чудовище на воле невозможно, неразумно и даже преступно…

Экипаж «Новика» состоял из русских мичманов и офицеров – корабль значился в российском регистре Космофлота и был приписан к базе «Энгельс», – но на время первых полётов двигатели, энергетику, системы навигации и управления огнём, системы обеспечения живучести, а также десантные средства – помогали обслуживать прикомандированные специалисты с заводов-изготовителей. Не все они говорили по-русски, поэтому пришлось взять на борт троих переводчиц. В последнюю секунду сообразили и подхватили в японском посольстве военно-морского атташе. Кроме того, в качестве практикантов летели пятеро гардемарин выпускных классов лучших лётных школ Киргизии, Узбекистана и Ирана, а в качестве пассажиров – четверо исследователей-ксенологов из Комиссии по инвазии при ООН, и среди них – Сигги Кристиансен.

Командир корабля, капитан второго ранга Валентин Сергеевич Севернов, был моложав, но не молод: ему уже исполнилось пятьдесят два года. В дни Вторжения он командовал атомной подводной лодкой, чудом спасся, несколько лет кантовался на берегу, потом ещё несколько – носился над Балтикой на спасательном глайдере, собирая катапультировавшихся пацанов – или то, что от них осталось. Потом его вызвали в штаб флота и предложили переучиваться на новую технику. Он даже не спросил: «Почему я?» – когда происходят чудеса, таких вопросов не задают.

Это было не чудо, это был жёсткий негласный отбор по множеству параметров, ему подвергались практически все бывшие лётчики, моряки и танкисты. Из тысяч отбирались единицы…

В прошлом году, в памятном кровавом августе, младший сын, старший мичман Анатолий Севернов, не вернулся с орбиты. Месяц спустя самого Валентина Сергеевича назначили командиром только что заложенного на верфях новейшего крейсера. Ещё ничего не кончилось, сказали ему в штабе, готовьтесь по-настоящему.

Валентин Сергеевич старался не потерять ни часа… И всё равно внутри него, особенно по ночам, торопливо тикал какой-то скрытый механизм, похожий на метроном. Он то ускорялся, то чуть-чуть притормаживал, но всегда опережал пульс, а значит, это было не сердце, и капитан никогда не говорил о нём врачам.

Сейчас, когда по обычаю за капитанский стол пригласили гостей, пульс настиг это тиканье.

Доктор Сигурдни Кристиансен отнюдь не была красива – крупная грубоватая шведка с очень загорелым (среди зимы) лицом и выцветшими прямыми, небрежно подрезанными, волосами. Но у неё были ясные спокойные глаза и насмешливые в уголках губы, никогда не знавшие помады. И ещё при разговоре (ломаный и простой, но очень понятный русский) она помогала себе рукой, и движения этой руки, этих длинных пальцев с коротко обрезанными ногтями…

До цели было менее двух суток полёта.

Потапов помнил во сне, что вообще-то звать его Эмилем Валерьевичем и что он главный дрогон-догр всего Плоскогорья, то есть тот, кто занимается всевозможными источниками энергии – но его почему-то упорно именовали Милочкой и пеняли за то, что рояль звучит, как сырые дрова, за кулисами не пройти, весь кордебалет в декрете… он снова был аспирантом в родном институте и ставил со студентами пьесу собственного сочинения «Три дня позора, или Весна в декабре»…

Потом его сбросили с нар и больно наступили на руку – не по злобе, а просто не увидев в темноте.

Ворота блока со скрипом откатились. За ними косо полоскались мокрые сумерки, а значит, до подъёма был ещё час, а то и два.

Стуча вразнобой подковами ботинок, агча-ат-хурами (что значит «заботливо взращиваемые») строились в проходе, и Потапов сам собой оказался на своём месте, сжимая в руке шапочку.

В проёме ворот появился Груд о й, начальник тюрьмы, тоже бывший землянин. Рядом с ним смутно виднелись ещё двое в длинных серых плащах.

– Смирно, гондоны! Слушать меня внимательно! Государство в необъяснимом порыве добросердечия объявляет вам полную амнистию. Молчать! Одновременно оно рассчитывает, что вы сейчас организованно, не создавая давки, запишетесь добровольцами на стены. Снизу прёт толпа. То есть вы можете не записываться, это ваше полное право – но тогда окажетесь по ту сторону ворот и даже не успеете обосраться. Полчаса на формальности, после чего тюрьма закрывается. Мотайте отсюда. Запись вот – у господ волшебников…

Оказаться за стеной, подумал Потапов. Да, и там люди живут… когда-то он переписывался с некоторыми, пока на него не стали смотреть косо и не намекнули, что такие контакты идут во вред карьере. Карьера всё равно накрылась, а контакты пропали.

А ведь не выпустят за ворота, и даже не спустят со стены в клети, вдруг отчётливо понял он. Просто – скинут с обрыва…

Волшебники, холера.

Ещё лет десять назад они назывались операторами. Да, конечно, требовалось мужество и научный фанатизм, чтобы пойти на это: вживлять в своё единственное тело грубые, несовершенные и непредсказуемые приборы для управления арги-ду , «железными микробами». Многие умирали, и смерть эта была не лёгкой. Но на смену выбывшему вставали двое…

И они понемногу овладевали утраченными – казалось бы, навсегда – навыками. Правда, Потапов сомневался, что игра стоит свеч, что одиннадцать человеческих жизней за новый сорт пластмассы и тридцать пять – за съедобное, но совершенно безвкусное тесто, – приемлемая цена. Да, он входил тогда в Научный Совет и пользовался кой-каким авторитетом, но его выслушивали – и поступали по-своему. Это была уже не наука, а новая неистовая религия, со своими догматами и своими мучениками. Своим раем и своим адом. Своими кострами и своими раскольниками…