Натали Хеннеберг - Язва

— Я вне себя от возмущения! Они что же, все такие, жительницы Земли?!

— Нет, не все, — отвечал он спокойно.

И я как бы заново увидела остров: мы дошли до противоположной оконечности, единственного почти пустынного места между сиреневым и фосфоресцирующим небом и озером с мертвой водой — этими двумя безднами с мигающими звездами… А прямо надо мной в колеблющихся отблесках возвышался Лес, похожий на большую звезду в образе человека, затерянную в облаках этого проклятого богом места. И он смотрел на меня — и я забыла, что должна избегать взгляда его золотых арктурианских глаз. Я вообще все забыла. Это было так, будто какой-то туман застлал мое сознание, а яркий золотой луч света ранил и глубоко проник в меня, в мой мозг, в мое сердце. Может быть, я чуть было не закричала, чуть не упала… Я хотела умереть и воскреснуть тысячу раз и оставаться целую вечность под его взглядом…

А он сказал:

— Ты очень выросла, Талестра.

— Это что, плохо? — спросила я растерянно. — Когда я таскала деревья по льду, все были довольны. А теперь ты упрекаешь меня в том, что я занимаю много места?

— Я не это хотел сказать, — возразил он. — Но это так трогательно: я ведь знал тебя совсем маленькой девочкой…

— Да, ты даже таскал меня за волосы на «Летающей Игле», когда мы обезвреживали механизм тик-тик-тик!

Он смутился:

— Я таскал тебя за волосы? Нет, ты сошла с ума! — Он помолчал. — Прости, Талестра…

И вот мы стоим уже перед моей палаткой. Все произошло очень быстро… Лес взял мою руку и поднес ее к своему лицу, а я была смущена: ведь это была та самая рука, которая валила деревья, долбила лед, регулировала прицел излучателя — мозолистая, маленькая и потрескавшаяся. Но он не поцеловал ее, он просто поднес ее к своим глазам. Очень длинные ресницы обмахнули ее, и я почувствовала что-то свежее, словно слезу, какую-то ласку ангела…

— Видя тебя такой большой, — прошептал он, — я начинаю понимать, как давно я покинул мою родную планету и всех тех, кого я любил…

На другой день он ушел на разведку со своими людьми. А я осталась в лагере с Морозовым. Не могу сказать, что я скучала. Все окружающее было таким новым для меня, а у него была голова, из которой можно было много чего позаимствовать. Это было похоже на удачную рыбную ловлю. Мне было вполне достаточно ухватить какое-нибудь понятие, и я начинала тянуть его к себе, как на леске, и — гоп! — я вытаскивала большую аппетитную рыбу — решение какой-нибудь научной проблемы, исторический парадокс, бергсоновскую теорию. Мор, постоянно страдающий от холода, работал, закутавшись в свою шкуру, в самой большой палатке. Во время свободных гипнолекций, которые он читал детям пассажиров, я усаживалась у каталитического обогревателя, расслаблялась и буквально сгорала от любопытства: я страстно интересовалась прошлым Земли, будущим звезд, а также метафизикой.

Я хотела знать все! Я могла все понять…

Наступил день, когда…

— Ты опустошаешь мой мозг! — объявил он.

Я пожала плечами.

— Это неизбежно. На этой планете остались только книги-призраки. А на острове — только списки казненных. А я уже выучила наизусть «Божественную комедию», а также еще одну штуку, которая лежит в футляре, и о которой я уж не буду упоминать…

Он поглядел на меня с интересом:

— Это тебе понравилось? Я хочу сказать, «Комедия»?

— Неплохо, хотя Данте неизвестно зачем усложняет. Для чего столько разглагольствований в балладе о подпространстве? Зачем превращать эту несчастную Беатриче в святую, в инквизитора, в саму философию?.. И все-таки я полюбила этого древнего поэта, который совершил такое же путешествие, как и мы…

— Ты так думаешь?

— О! Есть вполне определенное сходство. Путешествие через круги ада, чудовищный зверь с Сатурна, озеро Смерти на Уране… Черные существа с огненными стрелами, которые нас преследуют. А здесь — не тот ли этот город Дит, в котором мы все были? Где:

— Так ты полагаешь… что все это уже было времена Данте?

— Это или что-то похожее. Ты же сам учил меня: в гиперсфере ничто не исчезает и не возникает бесследно.

Он казался потрясенным, не знаю почему. Неожиданно он отослал всех учеников, и мы остались вдвоем в большой палатке. Дрожа, он повторял:

— Замолчи! Лучше не думай об этом! Что же делать, что делать?!

Он ходил большими шагами вокруг обогревателя, и развевающаяся шкура приоткрывала его худые ноги.

— Такая маленькая девочка! — пробормотал он наконец. — А я еще думал, что никто, кроме меня, не в состоянии прикоснуться к этой бездне!

— Я немного выросла! — возразила я. — Лес это уже заметил. Но это еще не все. У меня появились новые, довольно интересные способности. Я могу теперь передавать мысли в четырех измерениях.

— Ты можешь… что?

Мне даже не стало смешно от его изумления, когда я запустила (если можно так выразиться) в его голову все то, что я уже так хорошо знала, особенно с того самого вечера, особенно с той встречи на другом конце острова: «осенние сумерки», похожие на сумерки Гефестиона, эти мольбы, эти стоны, где «адский ветер, отдыха не зная, мчит сонмы душ среди окрестной мглы» [10]. «И как скворцов уносят их крыла, как журавлиный клин летит на юг…» [11]. И эта пара, которая проходит, обнявшись, никого и ничего не замечая вокруг, разве только, если сама любовь позовет их… Эта пара, которой я уже завидовала до слез…

Я так увлеклась, что подлинное дыхание ледяного вихря коснулось нас, оно заполнило палатку, стерло контуры брезентового покрова, а от взмахов огромных крыльев колебалось затянутое густым дымом пространство вокруг, и весь ад испускал протяжные стоны, и оба мы могли расслышать главную жалобу — нежный и жалобный голос Франчески да Римини:

Я очнулась — Морозов испуганно тряс меня.

— Как же так! — упрекал он самого себя. — Как же я ничего не заметил?.. Ведь это же самый опасный момент. Пифии теряли способности к предсказаниям, а служанки храма Весты — свою бдительность [13], а мы и подавно не знаем, какие бури могут бушевать в организме мутантки!

— А потом добавил в стиле самой пошлой прозы:

— Бедное мое дитя, ты что же, уже давно влюблена в Леса?..

К счастью, мне не пришлось отвечать.

Со стороны нового лагеря поднялся невообразимый шум:

— Ночные! Ночные!

Да, Ночные наступали.

И это не было миражом.

Лес брал с собой на разведку двоих. Четыре человека оставались на корабле с приказом живыми оттуда не выходить, какая бы опасность ни угрожала лагерю. И это было правильно: корабль оставался нашей единственной надеждой, единственным средством, которое могло бы связать нас с остальным миром. Таким образом, в нашей крепостишке оставались Морозов, Гейнц и восемь пассажиров. После бегства мужчин из временного лагеря на том берегу у нас ощущалась нехватка в бойцах. Еще здесь были бесполезные женщины и дети, а также я…