Кристофер Руоккио - Империя тишины [litres]

Августин когда-то сказал, что если прошлое и будущее существуют, то они существуют не как таковые, а как настоящее в своем собственном времени. Прошлое, говорил он, существует только в памяти, а будущее – только в ожиданиях. Ни то ни другое не реально. Прошлое и будущее – наша жизнь и наши мечты – это только истории. В конце концов, и мы все тоже истории. И ничего больше. А природа истории состоит в том, что время существует и прошлое существует в будущем, а будущее существует в прошлом. Таким образом, все времена существуют в сознании и, возможно, в тех силах, что сформировали сознание. Один поэт написал, что время непоправимо [26] Из «Time present and Time past» Томаса Эллиота. . То, что могло быть, – это только абстракция: нереализованные миры в квантовом пространстве, которые, в свою очередь, определяют реальные события, исключая себя из реальных событий.

Что, если бы?.. Что могло бы случиться?..

Я видел себя в пыльных коридорах атенеума на Тевкре и в сводчатом зале семинарии на Веспераде. Другие Адрианы топтали грязь других миров, неосуществившиеся, нереальные. В памяти эхом отдавались шаги по дорогам, которые я никогда не проходил, к дверям, которые никогда не открывал.

Они ничтожны в сравнении с мыслями о том, где я мог побывать.

Будущее может наступить только в свое время, однако схоласты учат, что существует множество вариантов будущего, и только разбивающиеся о вечное Сейчас волны времени и вероятности создают этот мир. Это не то будущее, что существует в Непрерывно Ускользающем Времени, а варианты будущего. Свобода – свобода мысли и действия – имеет значение и гарантирована именно потому, что будущего нет. Нет никакой судьбы, есть только вероятность. Настоящее – это не то, где мы есть, а то, что мы делаем.

Обо всем этом и о более материальных вещах размышлял я, сидя полупьяный на крутом берегу бледно-бирюзового моря. Ночь на Эмеше никогда не бывает по-настоящему темной, поскольку в любой момент времени на небе можно увидеть Бинах или Арманд, сияющие в полумраке зеленым или розовым светом. В эту ночь они появились вместе: массивный, обсаженный лесами Бинах висел низко над горизонтом, а небольшой, яркий, словно драгоценный камень, Арманд забрался высоко по небосводу и затмевал сами звезды. Ветер свистел в ущелье у меня за спиной, стонал в рельефных колоннах Калагаха и улетал в большой мир.

«Империя. Капелла. Анаис. Гиллиам. Лигейя Вас…»

Я играл с маленькими серыми камешками на черном вулканическом песке, расставляя их в одну линию.

«Джаддианцы. Сэр Олорин. Сэр Эломас. Лорд Балиан и лорд Лютор».

Все они были фигурами на шахматной доске. Я разрушил цепочку из камней.

«Сьельсины. Война».

«Неужели все, что ты говоришь, обязательно должно звучать как эвдорская мелодрама?» Эти слова Гибсона из давней истории прогрохотали в моей голове, напомнив о простых временах. Я сдержал смех, наклонил бутылку с вином и вдавил ее донышко в песок. Я ведь и правда попал в мелодраму. Или, точнее, ожидал ее, создал для себя. Я отряхнулся от этих воспоминаний и попытался закончить портрет леди Калимы, хотя уже потерял всякую надежду точно передать надменный взгляд эали. Грифель сломался, я выругался, уронил блокнот на песок рядом с собой и прислонился спиной к скале.

– С вами все в порядке?

Я испуганно вскрикнул и едва не опрокинул бутылку:

– Прекратите так подкрадываться к людям!

Затем выругался, уже тише, закрыл блокнот и поднял сломанный карандаш.

Валка стояла надо мной, опираясь ногами на два отдельных базальтовых выступа, и была похожа на мандарийского наемного убийцу, готового к нападению. Мы много раз беседовали вот так до происшествия в тоннеле, и много вечеров с тех пор я провел здесь один.

– Хм, вы сказали так, будто бы это мое любимое развлечение.

Она держала руки в карманах красного кожаного камзола, который предпочитала носить после возвращения на юг. Ночной ветер хлестал длинными полами ей по коленям.

Мое лицо вытянулось в болезненную гримасу, когда я вспомнил ее небольшую вспышку из-за моей задержки в тоннелях неделю назад. Мы почти не разговаривали с этого момента; если честно, я просто избегал ее.

– Ладно, не… начинайте.

Я скривился еще сильней. «Отлично, Марло. Очень связно». Я попытался сохранить лицо.

– Как вы узнали, что я здесь? И как давно вы пришли?

– Не очень. А вы сидите здесь каждый вечер.

Она спрыгнула с уступа, подняв при приземлении небольшой столбик пыли, и уставилась на меня из-под темной челки. В свете лун рыжий оттенок ее волос сверкнул полированной медью, вспыхнул, словно край пергаментного листа.

Думаю, она забеспокоилась за меня, увидев наполовину выпитую бутылку, потому что дальше заговорила таким тоном, каким обычно обращаются к тяжелобольному родственнику:

– Мы уже… беседовали здесь раньше. Несколько раз.

Это была правда. С момента моего приезда в Калагах мы с Валкой – а порой и в компании Ады, Эломаса или его оруженосца Картика – прогуливались милю-другую по скалам вдоль берега.

– Знаю, – я поморщился, взглянул на испачканный в песке блокнот и положил его себе на колени, – просто я… мне хотелось побыть одному, вот и все.

Я очистил блокнот рукавом. Валка не сдвинулась с места и ничего не сказала, а продолжала стоять над душой, и тогда я взорвался:

– Просто я… Мне есть над чем подумать. Вы не возражаете?

Ночное море, освещенное снежно-белым сиянием, было темно-винного цвета, описанного старым, слепым Гомером. Волосы Валки горели чистым багрянцем. Она не двигалась, не шевелилась. И не уходила. Ее можно было принять за камень, один из базальтовых шипов, если бы не давящий взгляд ее золотистых глаз. Терпение – хороший учитель, а молчание – еще лучший. Они раскрывают человеческую душу без помощи ножа.

Долгое время тишину нарушал лишь плеск темных волн, а потом я пробормотал:

– Насчет того, что я видел. Там, в пещере… Я…

– Ни к чему вспоминать об этом, – сказала она. – Мы оба говорили ужасные вещи.

– Оба…

Я стиснул зубы. Это же не так. По крайней мере, на этот раз я был ни в чем не виноват. Но из-за ее плеча на меня смотрел неподвижный, как у стервятника, голубой глаз Гиллиама, и я сдержался:

– Как пожелаете.

Пытаясь найти выход, я продолжил:

– Что же касается Анаис…

– Адриан, меня это не интересует.

Она села рядом со мной, и каким-то образом это простое движение смягчило выворачивающую душу резкость ее слов.

– Не понимаю, чего вы так стыдитесь, – сказала она, – вы ведь скоро женитесь на этой девушке. Это хорошо, что вы ее поцеловали, это больше того, на что может рассчитывать значительная часть из вас, inmane палатинов.

Я замер от оскорбления. «Бесчеловечный». Я был ошеломлен, так же как, должно быть, почувствовал бы себя пожилой человек, если бы его назвали невоспитанным ребенком.