Дэн Симмонс - Гиперион. Сборник

– Знаете ли, мы с его высочеством регентом Токра обсуждали, – сообщил он, будто прося рассудить спор, – как удивительно сходны наше чудо воскресения и вековечная вера буддистов в перевоплощение.

– А-а-а, – протянул мальчишка на золотом троне, просветлев, словно разговор наконец-то затронул интересную тему, – вот только не все буддисты верят в перевоплощение. Даже до переселения на Тянь-Шань и великих перемен в мировоззрении, не все буддистские секты принимали концепцию переселения душ. Нам доподлинно известно, что Будда отказывался обсуждать с учениками возможность жизни после смерти. «Подобные вопросы, – говорил он, – не имеют отношения к Пути и не могут получить ответа в тесных пределах человеческого существования». Видите ли, господа, в буддизме почти все можно исследовать, постигнуть и использовать для достижения просветления, не опускаясь до сверхъестественного.

Архиепископ пришел в замешательство, но кардинал Мустафа поспешно вступил в разговор:

– Разве не сказал ваш Будда, а я полагаю, что эти слова записаны в одной из ваших священных книг, Ваше Святейшество, и поправьте меня тотчас же, если я заблуждаюсь: «Есть нерожденное, невозникшее, несотворенное и несложенное; не будь их, не было бы спасения от мира рожденного, возникшего, сотворенного и сложенного».

Улыбка юноши даже не дрогнула.

– Да, он действительно сказал так, ваше преосвященство. Очень хорошо. Но разве не существует в нашей физической Вселенной элементов – пока что не постигнутых до конца, – подчиняющихся законам физики и подпадающих под определение нерожденного, невозникшего, несотворенного и несложенного?

– Насколько мне известно, нет, Ваше Святейшество, – довольно любезно отозвался кардинал Мустафа. – Но я не ученый. Я всего лишь бедный священник.

Несмотря на эти дипломатические экивоки, подросток на троне явно намеревался и дальше развивать эту тему.

– Как мы уже упоминали, кардинал Мустафа, буддизм на этой горной планете развивался, и теперь несколько иной, чем был на момент нашей высадки здесь. Теперь преобладает дух дзен-буддизма. А один из великих мастеров дзен-буддизма Старой Земли, поэт Уильям Блейк, некогда сказал: «Вечность влюблена в порождения времени».

На губах кардинала Мустафы застыла вежливая улыбка – свидетельство его непонимания.

Далай-лама больше не улыбался. Лицо его стало серьезно-доброжелательным.

– Не кажется ли вам, что месье Блейк хотел сказать, что время без конца ничего не стоит, кардинал Мустафа? Что любое существо, свободное от смерти – даже Бог, – могло бы позавидовать детям быстротечного времени?

Кардинал кивнул, но не в знак согласия.

– Ваше Святейшество, я не представляю, как может Бог завидовать несчастным смертным. Господь не способен завидовать.

Далай-лама удивленно поднял брови.

– Разве ваш христианский Бог по определению не всемогущ? Тогда он, она, оно наверняка должен обладать и этой способностью – способностью завидовать.

– Ах, это парадокс для детишек, Ваше Святейшество. Признаюсь, я не знаток логической апологетики или метафизики. Но как князь Церкви Христовой я знаю из катехизиса и чувствую душой, что Бог не способен завидовать… особенно своим несовершенным творениям.

– Несовершенным? – переспросил юноша.

– Человечество несовершенно в силу своей предрасположенности к греху, – снисходительно улыбнулся кардинал Мустафа. – Господь наш не способен завидовать способности грешить.

Далай-лама медленно склонил голову.

– Один из наших учителей дзена, Иккью, некогда написал об этом стихотворение:

Кардинал Мустафа долго молчал и, не дождавшись продолжения, поинтересовался:

– О каких трех мирах вы говорите, Ваше Святейшество?

– Стихи написаны еще до эпохи космических полетов. Три мира – прошлое, настоящее, будущее.

– Очень мило, – кивнул кардинал Святой Инквизиции. Отец Фаррелл смотрел на парнишку с чем-то вроде сдержанного отвращения. – Но мы, христиане, считаем, что грех, или последствия греха, или воздаяние за грех, если уж на то пошло, не кончаются с жизнью, Ваше Святейшество.

– Вот именно, – улыбнулся юноша. – Как раз поэтому-то мне и любопытно, ради чего вы так растягиваете жизнь с помощью этого своего крестоформа. Мы верим, что смерть смывает все, что написано на грифельной доске. Вы же верите, что за смертью следует Страшный Суд. Так к чему оттягивать его?

– Мы принимаем крестоформ как таинство, дарованное нам Господом нашим Иисусом Христом, – терпеливо разъяснил кардинал Мустафа. – Этот суд впервые был отсрочен Спасителем нашим, взошедшим ради нас на крест, Господом, добровольно принявшим на себя все грехи мира и тем даровавшим нам возможность жизни вечной на небесах, если таковым будет наш свободный выбор. Крестоформ – еще один дар Спасителя нашего, дающий нам время привести в порядок дома свои перед последним Судом.

– А-а, ну да, – вздохнул юноша. – Но Иккью, пожалуй, подразумевал, что грешников просто нет. Что нет греха. Что «наша» жизнь принадлежит не нам…

– Именно так, Ваше Святейшество, – перебил кардинал Мустафа, словно спеша похвалить ученика-тугодума. Я заметил, что регент, министр двора и остальные приближенные поморщились от этой бестактности. – Наша жизнь принадлежит не нам, но Господу нашему и Спасителю… служению Ему и Святой Матери Церкви.

– …принадлежит не нам, но Вселенной, – досказал далай-лама. – И что наши деяния – хорошие и дурные – также есть лишь свойство Вселенной.

– Красивая фраза, Ваше Святейшество, – поморщился кардинал Мустафа, – но, пожалуй, слишком абстрактная. Без Бога Вселенная может быть только машиной – бездумной, бессердечной, бесчувственной.

– Почему? – спросил юноша.

– Прошу прощения, Ваше Святейшество?

– Почему Вселенная должна быть бездумной, бессердечной и бесчувственной без вашего определения Бога? – негромко сказал он и прикрыл глаза.

Кардинал Мустафа сложил пальцы и коснулся ими губ, словно в молитве.

– Очень мило, Ваше Святейшество. Снова Иккью?

– Нет. Я. – Далай-лама ослепительно улыбнулся. – Когда мне не спится, я слагаю стихи дзен.

Священники фыркнули. Немез не отводила взгляда от Энеи. Кардинал Мустафа повернулся к моей спутнице:

– Мадемуазель Ананда, а у вас есть какое-либо мнение по этим немаловажным вопросам?

В первую секунду я даже не понял, к кому он обращается, но потом вспомнил, что далай-лама назвал Энею именем Ананды, любимого ученика Будды.

– Я знаю еще одно небольшое стихотворение Иккью, выражающее мое мнение: