Александр Зорич - Консул Содружества

Если бы у человека нервные окончания в кровеносных сосудах, в легких и внутри сердца получили каждое по отдельному милитуму-анализатору – вот тогда что-то подобное мы бы и чувствовали, наверное.

Я ощущал, как струятся во мне жизненные соки: магма и вода, сжатый грандиозным давлением метан, жидкие литий, натрий, железо. И не просто «ощущал», но понимал еще и смысл этого сложнейшего метаболизма. Метаболизма целой планеты.

Мое знание не было бесстрастным. Я испытывал эмоции. Их было три: гордое спокойствие, наслаждение происходящими внутри меня процессами и радость от знакомства с самим собой. Самим собой – равным возрастом звездам, почти бессмертным, почти неуязвимым.

Я бы сказал еще вот как: меня радовал прирост сложности .

Я помнил, что некогда был шаром, купающимся в беспощадных лучах во много крат большего шара, который, в отличие от меня, горел ослепительным светом. Я же по сравнению с ним был холоден и мал. Я даже, кажется, тогда еще не понимал, где «я», а где «он». Временами мне казалось, что есть только «мы», которое равно «мне».

Потом я постепенно становился «самим собой» и обнаруживал, что делаюсь все сложнее. Моя поверхность покрылась твердой подвижной корой. Кое-где на этой коре появилась вода. Выше, над корой и водой, клубились газы.

И все это тоже был я!

Я заканчивался где-то высоко, на границе вечного холода, из которого некогда возникли мои чувства и моя память. Но отчетливой границы не было. Я словно бы растворялся в этом холоде, врастал в него, а он – в меня. И это тоже было интересно.

Большой ослепительный шар жегся теперь не так сильно. Его лучи прогревали мою поверхность, трепали (словно гриву – подсказало человеческое сознание, сознание Сержа ван Гримма) мою газовую оболочку.

Эти лучи были вполне осязаемы. Я чувствовал, что моя и без того нечеткая верхняя граница под их давлением размазывается еще больше. Там, в холоде и пустоте, в нее иногда входили плотные тела маленьких чужаков: ледяных, каменных, железных.

Иногда эти чужаки растворялись в моей оболочке. Иногда – падали прямо на меня, мне было щекотно. Двум крупным созданиям удалось даже проломить мою каменную броню до самой теплой мантии. Это тоже был прирост сложности, и поначалу я обрадовался.

Но потом я познал четвертую эмоцию – страх. Я понял, что если бы создания, прилетающие из холода, были крупнее, они смогли бы разорвать меня на части.

Я был немного знаком с разрушением. Я чувствовал, как разваливаются некоторые чужаки в моей газовой оболочке. А время от времени обмен веществ внутри моего организма приводил к выбросу огромных камней. Они сталкивались друг с другом и разлетались вдребезги.

Но крупные чужаки потом не появлялись вовсе, и я успокоился. Тем более что на границе твердой и воздушной поверхностей начались некие новые процессы. Интереснее всех предыдущих!

Возникла жизнь .

Я знал, что произвел ее сам, но в то же время не знал, как именно. А можно было считать иначе: жизнь возникла помимо моего участия. В том же смысле, в каком «помимо моего участия» дули ветры и выплескивались из меня потоки магмы.

В конце концов я воспринял новую жизнь как неотъемлемую часть себя.

Сложность прирастала теперь куда быстрее. Наслаждение росло. Формы жизни были очень мелки, но в высшей степени любопытны.

Они отличались от всего известного мне ранее тем, что умели воспроизводить самих себя с большой точностью, и при этом постепенно, исподволь изменялись, приходя к новым, еще более интересным формам. Меня веселили эти новшества.

Я научился немного им подыгрывать, управляя ветрами, магнитным полем, циркуляцией воды и химических элементов. У меня возникло нечто, напоминающее созидательную, а не созерцательную волю. Или мне лишь казалось , что дождь идет по моей воле? Но чья же воля в таком случае стояла за всем этим, если я уже постиг понятие воли, и…

(Тут я, Серж ван Гримм, и без того актуально «потерявший сознание», едва не потерял его повторно и окончательно. Эта область планетарного мышления, видимо, относилась к «полной мере истины», которую мне познать было не суждено. Мои восприятия оборвались и возобновились в совсем другом «соцветии осязаний».)

…И тут снова появилось нечто новое. Это были подкидыши – формы жизни, не имевшие ко мне никакого отношения. Они появились в маленьких горячих железных чужаках. Но эти чужаки не растворились во мне и не разбились о мою кору.

Они опустились плавно. То есть так, как – я знал это! – не бывает и не может быть.

И хотя опускались они плавно, жглись эти чужаки так, словно были кусочками того большого лучистого шара, с которым мы некогда делили одно «я» на двоих.

Кажется, они могли сжечь меня без остатка!

И снова пришел страх.

Потом стало еще хуже.

Сложность этой чуждой жизни была мне недоступна и, следовательно, не интересна.

Кроме того, жизнь эта была не во всем схожа с жизнью на моей поверхности. Много предметов из железа и недоступных моим восприятиям веществ, мертвых веществ, вели себя не так, как я привык.

Они двигались, будто живые. Они умели взлетать в воздух и подыматься вверх по склонам гор. Действовать подобным образом – свойство жизни, я знал. Но жизни в них не было.

Из этих предметов настоящая, но чужая жизнь иногда выходила, иногда заходила обратно внутрь. Я пытался сделать так, чтобы чужая жизнь стала моей жизнью, но ничего не…

(Здесь снова был обрыв. Какая-то леденящая тайна содержалась и в этой области планетарного мышления.)

А потом чужая жизнь начала убивать меня. Они не могли убить меня сразу. Однако действовали очень успешно.

Я испугался, как никогда раньше.

На мою поверхность обрушились сотни чужаков из холода. В тех местах возникли острые иглы высотой с гору. Иглы время от времени вспыхивали невиданным пламенем, от которого, казалось, веет самим небытием . Жизнь на поверхности возле этих игл исчезала полностью.

Чужаки разрушали все. Из-за них изменилась циркуляция жидкостей внутри и снаружи моего тела. Моя воздушная оболочка испортилась. Часть жизни ушла из нее насовсем. Потом жизнь стала убывать и на моей поверхности.

Так моя сложность, достигнув своего предела, пошла на убыль. И все по причине чуждой сложности, которая не вызывала у меня ни наслаждения, ни ликования.

По моим меркам, я бы умер удивительно быстро. Потому что вдруг узнал еще одну страшную истину: «я» и мое тело, мои недра – это не одно и то же. Похоже, стоит жизни уйти из моей поверхности, а самой поверхности утратить некоторую долю сложности, – и я останусь почти совсем без осязания.

Что произойдет после этого – я не знал. Но легко было предположить, что осязание со временем будет потеряно окончательно. Смогу ли я жить без наблюдений над собой? Или же вернусь в то состояние, когда «меня» не было? Может быть, я стану частью чьего-то большего, но уже не «моего» сознания?