Фрэнк Герберт - Бог-Император Дюны

Монео пришел в неописуемую ярость. До сих пор Лето никогда не приходилось видеть своего мажордома в таком гневе. Он ворвался в зал, как вихрь, и остановился всего лишь в двух метрах от лица Императора.

— Теперь все поверят в тлейлаксианскую ложь! — крикнул он без всяких предисловий.

В ответ Лето заговорил спокойным и рассудительным тоном.

— Как прочно укоренилось в народе мнение о том, что боги должны быть совершенны. Греки в этом отношении были гораздо более разумны.

— Где она? — спросил Монео. — Где эта…

— Хви отдыхает. Была очень трудная ночь и долгое утро. Я хочу, чтобы она хорошенько отдохнула, прежде чем мы отправимся в Цитадель.

— Как она ухитрилась все это устроить? — не унимался мажордом.

— Монео, ты что, совсем утратил свою обычную осторожность?

— Я обеспокоен вами! Вы имеете хотя бы малейшее понятие о том, что говорят в городе?

— Я полностью осведомлен об этих россказнях.

— Что вы делаете?

— Знаешь, Монео, только древние пантеисты имели верное представление о сути Божественного — смертные несовершенства в бессмертном облачении.

Монео воздел руки к небу.

— Я видел взгляды этих людей! — Он опустил руки. — Все это разнесется по Империи за какие-нибудь две недели.

— Нет, это займет немного больше времени.

— Если вашим врагам и нужен был повод, чтобы собрать воедино…

— Ниспровержение богов — это старая человеческая традиция, Монео. Почему я должен стать исключением из правила.

Монео попытался заговорить, но совершенно потерял дар речи и не смог вымолвить ни слова. Он прошелся вдоль углубления, в котором находилась тележка, и вернулся на прежнее место.

— Если я должен чем-то помочь вам, то нуждаюсь для этого в объяснениях, — произнес Монео. — Зачем вы это делаете?

— Эмоции.

Губы Монео пошевелились, но он промолчал.

— Они проявились во мне тогда, когда я вообразил, что они покинули меня навеки, — сказал Лето. — Как сладки для меня эти последние глотки человечности.

— С Хви? Но вы же совершенно определенно не можете…

— Одной памяти об эмоциях всегда мало, Монео.

— Вы хотите мне сказать, что позволили себе погрузиться в…

— Позволил себе расслабиться? Вовсе нет. Тренога, на которой раскачивается вечность, состоит из плоти, мыслей и эмоций. Я почувствовал, что ограничен плотью и мыслями.

— Она явно затеяла какую-то подлость, — обвиняющим тоном сказал Монео.

— Конечно, затеяла. И как же я благодарен ей за это. Если мы начинаем отрицать мышление, Монео. как делают некоторые, то теряем силу рефлексии; мы не можем определить, что говорят нам наши чувства. Если мы отрицаем плоть, то лишаем колес повозку, на которой пытаемся ехать. Но отрицая эмоции, мы теряем всякий контакт со своим внутренним миром. Я больше всего на свете соскучился по эмоциям.

— Я настаиваю, господин, чтобы вы…

— Ты начинаешь злить меня, Монео. Кстати, это тоже эмоция.

Лето заметил, что ярость Монео начала утихать, он остывал, словно брошенный в воду кусок раскаленного железа. Однако пар продолжал идти.

— Я беспокоюсь не о себе, господин. Я переживаю за и вы это хорошо знаете.

— Это твои эмоции, Монео, и я очень высоко ценю — мягко проговорил Лето.

Мажордом прерывисто вздохнул. Ему никогда не приводилось видеть своего повелителя в таком состоянии — с такими эмоциями. Лето был в приподнятом настроении и одновременно довольно зол, если, конечно, Монео Правильно оценил поведение Бога-Императора. Впрочем. Разве в этом можно быть уверенным?

— То, что делает жизнь сладостной, — сказал Лето, — То, что согревает ее и наполняет красотой, то, что я сохраню, даже если оно отринет меня.

— Значит, эта Хви Нори…

— Она заставила меня мучительно вспомнить бутлерианский джихад. Она — антитеза всему механическому и бесчеловечному. Как странно, Монео, что иксианцы, именно они одни, смогли произвести на свет человека, который настолько полно воплотил в себе эти черты, что я полюбил его от всего сердца.

— Я не понимаю ваших ассоциаций с бутлсрианским джихадом, мой господин. Думающие машины на существуют в…

— Целью джихада были не только машины, но и машинное отношение, — сказал Лето. — Люди сделали эти машины, чтобы узурпировать наше чувство прекрасного, нашу индивидуальность, на основе которой мы выносим наши суждения. Естественно, и машины были уничтожены.

— Господин, мне все равно не нравится ваше радушие, с каким вы…

— Монео, Хви убеждает меня в своей правдивости одним своим присутствием. Впервые за многие столетия я не чувствую своего одиночества, пока она находится рядом со мной. Этого было бы достаточно даже если бы у меня не было других доказательств.

Монео замолчал, очевидно, тронутый упоминанием об одиночестве Лето. Естественно, Монео мог понять чувство неразделенной любви. У него самого был в этом отношении довольно богатый опыт.

Впервые за много лет Лето, в свою очередь, заметил, как постарел Монео.

Как неожиданно для них это происходит, подумал Император.

Подумав так, Лето понял, как много его заботит судьба Монео.

Я не должен позволять привязанности овладевать мною, подумал Лето, но я не могу ничего поделать, особенно когда рядом Хви.

— Над вами будут смеяться и делать непристойные жесты, — сказал Монео.

— Это очень хорошо.

— Как можно это назвать хорошим?

— Это что-то новое. Наша задача — это приводить новое в равновесие со старым и модифицировать поведение, но не подавлять приверженцев старого.

— Даже если это и так, то как можно приветствовать такое поведение?

— Непристойные жесты? — спросил Лето. — Но что противоположно непристойности?

В глазах Монео внезапно отразилось испытующее понимание. Он разглядел взаимодействие полярных сил — вещь познается своей противоположностью.

Любой предмет четко виден на контрастном фоне, подумал Лето. Несомненно, Монео увидит это.

— То, что вы говорите, очень опасно, — произнес мажордом.

Окончательный приговор консерватизма!

Ему не удалось убедить Монео. Мажордом тяжко вздохнул.

Я должен помнить, что их нельзя лишать сомнений, подумал Лето. Именно так я потерпел неудачу с Говорящими Рыбами на площади. Иксианцы умело держатся на поверх ности, используя зазубрины человеческих сомнений. Свиде тельство тому — Хви. В вестибюле зала, за запертой дверью, послышался какой-то шум.

— Это прибыл мой Дункан, — сказал Лето.

— Видимо, он услышал о ваших планах…

— Вероятно.

Лето видел, как Монео борется со своими сомнениями, мысли его были абсолютно прозрачны. В этот момент Монео так точно подходил своему человеческому положению, что Лето захотелось его обнять.