Капитан звездолета

Холгерсен медленно покачал головой.

— Это невозможно.

— Для Америки нет ничего невозможного.

— А я говорю — невозможно! — с раздраженным упрямством повторил изобретатель. — Вы, сенатор, назвали меня кудесником, чародеем. Да, в руках ученого — волшебная магическая палочка. Взмах — и открыта еще одна тайна мироздания! Но тотчас, как только тайна открыта, у кудесника отберут магическую палочку.

— Кто отберет?

— Вы.

— Я вас не понимаю, мистер Холгерсен. Давайте говорить по-деловому.

— Молчите, сенатор, и слушайте! — резко оборвал Аутсона Холгерсен. — Когда я работал над своим изобретением, я не задумывался над его практическим применением. Кое-что, правда, мне мерещилось… Может быть, санаторий тишины… лечение тишиной… Но это в очень большом отдалении. Мою работу я сравнил бы с вдохновенным творчеством поэта. Я создавал поэму о безграничности человеческих познаний! О взлетах человеческого ума в сияющие высоты знания! Вот как я работал…

Холгерсен подошел вплотную к сенатору:

— А вы, сэр, уже нашли, конечно, где и как пустить в ход мое изобретение? Признайтесь!

— Конечно, мистер Холгерсен. Ваш обеззвучиватель усилит Атлантическую мощь. Вы тоже примите участие в гигантском сражении за свободный мир. Великое, почетное, почти божественное назначение!..

Холгерсен тихо, горько рассмеялся.

— Я этого ждал. Чем больше познает человек, тем это опаснее для всего человечества. Вот — ужасная истина! Но она открылась мне слишком поздно. За это я и наказан. И по заслугам! Я жил с повязкой на глазах, и некому было сорвать эту повязку. Я боялся близости народа. Я был уверен: ученому нужна окрыленность, утонченность ума, ученый должен уйти в хрустальную башню своей лаборатории.

— Неужели ученый должен советоваться с толпой? — угрюмо пробормотал молчавший до сих пор Бакмайстер.

Холгерсен метнул в его сторону быстрый, ненавидящий взгляд.

— Да, и советоваться с народом. А главное, искать в народе веру, силу и защиту. Не скажу, что я вообще не думал о народе. Нет, я мечтал мощью науки освободить человечество от изнурительного труда, я мечтал, что ученые создадут на земле рай, я мечтал и верил в безоблачное грядущее. Я работал, мечтал и отгораживался от народа. И вот теперь я, бессильный одиночка, схвачен моими злейшими врагами. Они отнимают у меня мою магическую палочку.

— Друг мой! — необыкновенно тепло сказал сенатор, широко раскинув руки, словно намереваясь обнять изобретателя. — Что за мрачные мысли? И какие несправедливые слова! Никто ничего не думает отнимать у вас. Наоборот! За ваше изобретение вы получите колоссальную сумму! Назовите сами цифру, которая вас устраивает. Смотрите, не продешевите. Мы торговаться не будем.

Холгерсен снова покачал головой.

— Меня уже вынуждал продать изобретение вот этот негодяй. — Он указал на Бакмайстера. — А когда я отказался, он пытался удушить меня во время сна хлороформом и украсть мои записи и чертежи.

Округлившиеся от удивления глаза сенатора остановились на Бакмайстере. Горбун испуганно съежился.

— Я вынужден был бежать и, скрываясь от него, здесь, в Нью-Йорке, закончил свою работу над машиной. Но она не продается.

— Я понимаю вас, мистер Холгерсен, — сочувственно сказал Аутсон. — Вы патриот, и передадите изобретение своей родине, Швеции? Тогда я умолкаю. Понимаю, сочувствую и благословляю!

Холгерсен зло улыбнулся.

— Благословляете передать моей родине? А через пару месяцев Америка отберет мое изобретение у Швеции! Или соблазняя долларами, или угрожая кулаками! И тогда мой труд опять-таки будет служить делу войны. Этого не будет, сенатор! Я не хочу помогать войне! — Голос Холгерсена зазвучал нежностью. — Есть на земле страна, великая страна! Ей я с радостью отдал бы свое изобретение, и там оно служило бы делу мира. Но я знаю, вы не выпустите меня и мое изобретение из Америки. А коли так, пусть оно не достанется и вам. Смотрите! — крикнул Холгерсен и нажал кнопку на стене.

Сияющий, невыразимой красоты фиолетовый луч сверкнул между опять повернувшимися с легким треском конусами. И тотчас же вспыхнула изоляция на проводах, уходящих под потолок, горящими хлопьями падая на пол. Блестящая поверхность конусов потускнела, потом почернела, как вороненая сталь.

Сенатор почувствовал, как крупные капли пота скатились с его лба. Горбун же бессильно опустился на стул, со стоном закрыв руками исказившееся лицо.

Аутсон решил испробовать последнее средство.

— Если вы уступите нам свои чертежи, — закричал он, — мы уплатим вам сумму, равную половине годового бюджета ФБР. Это колоссальная сумма! В противном случае — газовая камера за массовое убийство нью-йоркцев!

— Я знал, в какой стране нахожусь и с кем мне придется иметь дело, — тихим, безжизненным голосом проговорил Холгерсен. — Все чертежи и расчеты мною сожжены неделю назад, когда я убедился, что опыт удался. И я готов ответить за мое невольное преступление. Я буду здесь ждать полисменов. А пока… — Он хлопнул в ладоши. Вошел старик-негр.

— Сэм, проводите этих господ. Они желают уйти. Злорадно улыбнувшись, негр широко распахнул дверь. Выйдя на улицу, сенатор остановился, озаренный внезапной мыслью: “А все же кое-какой выигрыш у нас есть. Сейчас же назначаю пресс-конференцию и заявляю: “Комиссия Конгресса раскрыла загадку нью-йоркской глухоты. Мы имеем неопровержимые доказательства, что это дело Москвы! Подробности сообщены не будут. Это — государственная тайна. Американцы, усиливайте оборону нашей родины!..”

…Узнав, что оглох не один он, а весь Нью-Йорк, Джим Картрайт успокоился. Он нашел даже, что эта глухота не такая уж скверная вещь. Благодаря ей можно хорошо отдохнуть, полениться, что удается не так часто бедному клерку.

И в этот день, 21 октября, Джим предавался сладкому ничегонеделанию. Задрав ноги высоко на подоконник, он удобно развалился на диване со старой газетой в руках.

Но газета наводила скуку. Джим сочно зевнул. И замер от испуга. Он ясно услышал свой зевок. Быстро сбросил ноги с подоконника и услышал, как каблуки глухо ударились о пол.

— Да ведь я слышу! — крикнул Джим. Его тенорок звучал, как весгда.

Бросившись к окну, Джим растворил его и перевесился через подоконник, прислушиваясь.

Нью-Йорк гудел, но еще слабо и как-то нерешительно. Гулко топоча по тротуару тяжелыми сапогами, пробежал рабочий. Он кричал:

— Я слышу! Я снова слышу!

За ним неслась женщина, размахивая руками, как безумная, плача, смеясь и крича что-то бессвязное. Где-то близко-близко бахнул колокол, и звон его больно ударил по отвыкшим от звуков ушам.

Целый час лежал Джим на подоконнике, жадно вслушиваясь в шум оживающего Нью-Йорка.