Олаф Стэплдон - Создатель звезд [сборник litres]

Так начались их отношения. Я не стану перечислять все способы, какими маленький разбойник завоевал принцессу. Достаточно задержаться на секунду на их отношениях в тот момент, когда роман достиг пика своего развития. Не представляя, чем это для нее обернется, Европа поощряла юного волокиту, не только заигрывая с ним во время купания, когда они вместе прыгали с вышки, но также устраивая совместные прогулки на ее автомобиле. Джон же, нужно заметить, проявлял достаточно благоразумия и, кроме того, был занят другими предметами, чтобы сделаться слишком доступным. Поэтому встречи их не были частыми – но их было достаточно, чтобы он мог надежно удерживать свою добычу.

Сравнение, возможно, неоправданное. Я не пытаюсь утверждать, что способен анализировать поступки Джона, даже в юности, когда его мотивы были относительно просты. И хотя я практически уверен в том, что изначально причиной его посягательства на Европу было желание понравится женщине в расцвете лет, я вполне могу поверить, что по мере развития их отношений он увидел в них нечто более сложное. Порой он смотрел на Европу с выражением, в котором отчуждение смешивалось не только с презрением, но и с искренним восхищением. Его удовольствие от ее прикосновений, без сомнения, происходило от возраставшего полового влечения. Но хотя он и способен был мысленно оценить ее с точки зрения самца ее собственного вида, Джон всегда, как мне кажется, помнил о том, что биологически и духовно она находится ниже него. Удовольствие от завоевания и наслаждение от прикосновений полной жизни и чувственной женщины были отравлены пониманием, что он сближался с животным, с кем-то, кто никогда не сможет удовлетворить более глубокую его нужду и способен принизить его самого.

В Европе их отношения произвели поразительные изменения. Поклонники были отосланы прочь. Ядовитые насмешки забыты. Все говорили, что она «поддалась ребенку, да еще и уродцу». Она же разрывалась между необходимостью сохранять достоинство и чувством, которое было наполовину половым влечением, наполовину – материнским инстинктом. Ужас ее положения и неодолимая странность поработившего ее существа лишь усугубляли страдания. Однажды она сказала мне кое-что, обнажившее передо мной то напряжение, что скрывалось в ее отношении к Джону. Мы собрались небольшой компанией для игры в теннис. На несколько минут мы с Европой оказались в одиночестве. И она, изучая свою ракетку, неожиданно спросила: «А вы вините меня в том, что происходит с Джоном?» И пока я искал подходящий ответ, добавила: «Я полагаю, что вы -то знаете, какой властью он обладает. Он как… бог, принявший обличие обезьяны. И если он обратил внимание на какого-то человека, тот уже не может думать о простых смертных».

Развязка этого странного романа, должно быть, наступила вскоре после нашего разговора. Несколько лет спустя Джон сам обо всем мне рассказал. Он в шутку пригрозил, что однажды ночью проникнет в спальню Европы через окно. Ей такой подвиг казался невероятным, и она с вызовом предложила ему попытаться. А на следующее утро, в самый ранний час, ее разбудило легкое прикосновение к шее. Кто-то целовал ее. Прежде чем девушка сумела закричать, знакомый мальчишеский голос выдал во вторгшемся в ее комнате «злодее» Джона. Пораженная его смелостью и одолеваемая сексуально-материнскими чувствами, Европа лишь для виду оказала сопротивление ухаживаниям мальчишки. В прикосновении его детских рук она, должно быть, ощущала хмельную смесь невинности и зрелости. После недолгих протестов и игривой борьбы она отбросила всякое благоразумие и страстно ответила. Но когда Европа уже приникла к нему, Джона охватили отвращение и ужас. Заклятие было разрушено.

Нежные прикосновения, которые, как ему казалось прежде, обещали открыть новый мир взаимной близости, привязанности, доверия, отношений с равным ему существом, обратились в ласки получеловека. «Как будто рядом со мной находилась собака или обезьяна». Ощущение было столь сильным, что он выпрыгнул из постели и скрылся через окно, оставив рубашку и шорты. Бегство было столь поспешным, что он спустился необычайно неуклюже, тяжело приземлился прямо в клумбу и вынужден был хромать до дому, так как вывихнул лодыжку.

Несколько недель Джон разрывался между привязанностью и отвращением, но больше никогда не пытался влезть к Европе через окно. Она же, очевидно, была шокирована собственным поведением и старательно избегала встречи с малолетним поклонником, а если сталкивалась с ним на людях, вела себя холодно, хоть и вежливо. Со временем тем не менее она поняла, что страсть Джона остыла и уступила место спокойной и отстраненной бережности.

Когда Джон посвятил меня в подробности этой истории, он сказал, насколько я помню, примерно следующее: «Эта ночь была для меня первым настоящим потрясением. До того я был уверен в себе. И внезапно меня унесло в сторону течениями, которые я не мог ни остановить, ни понять. Той ночью я действовал с глубокой уверенностью, что именно это я и должен делать, но все мои действия были какими-то неправильными . Следующие несколько недель я раз за разом искал Европу, чтобы заняться с ней любовью, но когда находил, ничего не случалось. До того как я видел ее, я был полон воспоминаний о том, какой она была той ночью, о ее чувственности и так называемой красоте. Но стоило мне ее увидеть… я чувствовал себя как Титания, которая обнаружила, что ткач Основа на самом деле – осел. Милая Европа казалась всего лишь старым добрым осликом, самым прекрасным представителем своего рода, но при этом все равно смешным и жалким из-за полной своей бездуховности. Я не чувствовал к ней отвращения, лишь нежность и ответственность. Один раз я, эксперимента ради, изобразил влюбленность, и бедное создание обрадовалось, как обласканная собака. Но это никуда не годилось. Во мне поднялось какое-то яростное чувство, из которого родилось тревожное желание распороть ей грудь ножом и разбить лицо. Потом возникло другое ощущение, будто я рассматривал все происходящее с большой высоты, чувствуя невыразимую жалость к нам обоим. И при этом считал, что мне надо устроить хорошую трепку».

После этого он надолго умолк. А потом поведал мне, о чем я лучше не стану здесь рассказывать. Тогда я, разумеется, написал подробный отчет об этом крайне возмутительном происшествии. И должен сознаться, что в то время я находился под таким влиянием личности Джона, что не видел, что его деяние было откровенно подлым. Я понимал, разумеется, что такое поведение выходило за рамки приличий. Но я чувствовал такую глубокую привязанность и уважение к обеим замешанным в этих отношениях персонам, что с радостью воспринял их связь именно так, как хотел того Джон. Годами позже я без всякого умысла показал свою рукопись нескольким представителям моего вида, и они заметили, что, опубликовав эти подробности, я бы шокировал многих чувствительных читателей и был бы обвинен в поощрении бесстыдной распущенности.