Андрей Ливадный - Восход Ганимеда

Барташов некоторое время молчал, покусывая фильтр погасшей сигареты.

В голове генерала роились разные мысли. Он действительно действовал жестко, но без личной корысти, если моральное удовлетворение от содеянного не причислять к категории оплаты за труд. Барташов был искренен, когда сокрушался по поводу упрямства Колвина и его негативных оценок перспективы создания робота, способного подменить собой живых бойцов…

Сейчас Николай Андреевич не мог разделить профессионального восторга Вадима. То, что делал этот несомненно талантливый парень, давно уже перевалило за грань фола, но и Барташов к этому моменту набедокурил столько, что пути назад или в сторону уже не было… Действовать до конца, во что бы то ни стало втереть очки представительной комиссии, а уж потом озираться по сторонам и начинать анализ собственных действий — где прав, где не прав, где попал в точку, а где промахнулся…

— Вот что, Вадим… — Он щелкнул зажигалкой, прикуривая погасшую сигарету с изжеванным фильтром. — Ты смотри не перегни палку. Я, конечно, со своим уставом в твой монастырь не лезу, но все же помни — от ее здоровья в конце концов зависят наши жизни.

Колышев, который после своей речи подспудно ожидал от генерала если не аплодисментов, то хотя бы открытого одобрения, встретил его слова достаточно сумрачным взглядом.

Он вообще не понимал логики Барташова. Его истовая убежденность в правильности своих действий казалась ему граничащей с абсурдом или помешательством. Генерал заботится о Ладе и делает это, судя по его словам, вполне искренне, но разве не он замыслил ту самую операцию в парке, фактически подписав ей смертный приговор, лишь затем, чтобы заставить Кол-вина действовать?

Ему были непонятны такие, как Барташов. Патриоты, наделенные властью маленьких божков на своем узком участке жизненного фронта, — они перетасовывали жизни людей с легкостью, какой бы позавидовал натуральный бог, и при этом чувствовали себя нормально… Посылали солдат в бой невесть за чьи интересы, а потом приезжали в госпитали к раненым и с отеческим видом подходили к койкам, не отводя взгляда от бледных, обескровленных лиц, освещенных вспышками от фотокамер многочисленных репортеров из свиты… Как эти люди, наделенные властью от государства, вскормленные им, могли сочетать в себе данные противоположности и жить с осознанием исполняемого долга, для Вадима оставалось загадкой.

Он сам мыслил несколько иначе. Уже, что ли. Осознавая, что совершает переворот в науке, а быть может, и в обществе, он отдавал себе отчет в тех достаточно грязных методах, которыми пользовался, и не позволял себе запутаться в наивной вере в чье-то последующее благо. Нет. Он шел жестоким, опасным путем во имя собственного благополучия, ибо его богом были деньги. Деньги и страх — вот что толкало его вперед и вперед, от одного эксперимента к другому…

— Я понял вас, Николай Андреевич… — нарушил он затянувшуюся паузу. — Не волнуйтесь, все под контролем. Скоро она начнет мыслить как хорошая боевая машина, станет жить и грезить только этим понятием, и тогда я смогу ослабить прессинг на ее мозг. Все будет нормально.

— Добро. — Барташов встал и протянул руку. — Давай, Вадим, нам не так много осталось продержаться. А потом будет все — и официальное финансирование, и новые погоны, и возможность отдохнуть, между прочим. А пока — рой землю, но через месяц она должна быть готова. Ты понял? — еще раз переспросил он, отнимая ладонь.

— Да ясно все. Будем работать.

На старом полигоне, расположенном в трех километрах от поселка Гагачий, вот уже несколько дней наблюдалось не свойственное ему оживление. Сюда то и дело подъезжали машины, солдаты в форме внутренних войск обновляли один из огневых рубежей. Вдали в поле мерцала сварка — там спешно сооружали макеты бэтээров. Тихо постанывали поржавевшие тросы лебедок, натужно наматываясь на побитые коррозией барабаны. Сюда возвращалась жизнь. Наблюдательную будку, расположенную сразу за огневым рубежом, заново покрасили и остеклили.

Начинался август. Лето стояло жаркое, и трава кое-где уже пожелтела, подпаленная, высушенная немилосердным в этом году солнцем.

В один из таких дней на дороге, ведущей к полигону, появилось несколько «Волг» в сопровождении бортового «Урала».

Оцепление выставили еще за несколько часов до прибытия машин. В ближайших перелесках солдаты внутренних войск заворачивали назад вышедших по ягоды дачников из окрестных деревень. Те, привыкшие за последние годы к полному запустению полигона, пробовали что-то доказывать, но в конце концов поворачивали назад, мысленно бранясь на возвращение старых времен, когда в окрестные леса невозможно было попасть без специальных пропусков и проверок.

На самом же полигоне происходили довольно странные события. Намечавшиеся стрельбы явно не относились к разряду обычных — нигде не было видно выстроившихся солдат, да и единственный, заново переоборудованный огневой рубеж никак не мог отвечать масштабам обычных стрельб. Несколько человек в гражданском, покинувшие головную «Волгу», быстро и профессионально осмотрели прилегающую к рубежу территорию, и только тогда из машины с полностью тонированными стеклами появился невысокий человек в форме майора. Обойдя машину, он открыл заднюю дверку и нагнулся, что-то говоря сидящим в салоне. Ребята в гражданском, не дожидаясь команд, уже разгружали из «Урала» ящики.

Через некоторое время майор отступил в сторону, а из прохладной глубины кондиционированного салона вылезла высокая стройная женщина в зеркальных солнцезащитных очках.

Майор взял ее под руку, и они пошли к огневому рубежу.

Дойдя до наблюдательной будки, возле которой на расстеленном брезенте было разложено различное стрелковое вооружение, они остановились, и майор принялся что-то объяснять своей спутнице, то и дело наклоняясь, чтобы взять в руки тот или иной образец оружия, а она стояла, спокойно, даже можно сказать, бесстрастно выслушивая все пояснения. За темными очками не было видно ее глаз, но за все время инструктажа она ни разу не пошевелилась, не переступила с ноги на ногу, словно изваяние, манекен, которому майор, в силу каких-то своих причин, пытается втолковать что-то насчет разложенных перед ней орудий взаимного истребления.

Спустя полчаса на полигоне под Гагачьим после долгих лет забвения вновь загрохотали выстрелы.

Канонада, распугавшая птиц и дачников, начавшись этим летним утром, продолжалась ровно три недели, день в день, стихая только на ночь, да и то не всегда.

Потом, опять к всеобщему недоумению окрестных жителей, она прекратилась так же внезапно и необъяснимо, как и началась. Больше они не слышали выстрелов и не сталкивались с оцеплением, а те, кто забредал впоследствии на старый полигон в поисках грибов или ягод, с удивлением рассматривали сотни расстрелянных фанерных мишеней, покореженные и обугленные макеты бэтээров, осыпавшиеся от взрывов извилистые змейки траншей и тысячи свеженьких, пахнущих порохом стреляных гильз самых различных калибров, что толстым слоем покрывали пожухлую от жары землю в районе огневого рубежа.