Уильям Тенн - Вот идет цивилизация

– Это было неизбежно, – ответил Картер, не веря своим ушам. – Судьба связала нас. Мы живем под одной и той же странной звездой.

А еще говорят, что дети нынче развиваются рано! Ничего удивительного. Интересно, откуда она взяла этот диалог, спрашивал себя Картер? Из кино? Из телевизионной драмы? Из книг? Или из своей собственной, явно свихнувшейся головы? И какая роль предназначалась ему? Ее роль была очевидна: она самым вульгарным образом соперничала с Лией.

Мелькнула мысль: с Лией и с кем еще? Но все затмевало пугающее понимание – он говорит то, чего в жизни не сказал бы по доброй воле. Разве когда-нибудь его мысли обретали форму таких клише?

Мелькнуло воспоминание – он придумал для нее прозвище… очень трудно вспомнить, но непременно нужно… что-то вроде… или нет… Да, Дороти! Другого имени у нее нет.

Но это не так. Нет.

Он напряженно думал – словно страус, пытающийся взлететь и мучительно, отчаянно хлопающий крыльями. Ужасно, ужасно. Нужно каким-то образом дотянуться до собственной личности. Он должен вырваться.

Разбить вдребезги…

– Ты по-прежнему любишь меня со всем пылом страсти, несмотря на долгую разлуку? – спросила она. – Погляди мне в глаза и ответь. Скажи, что твое сердце принадлежит мне одной.

«Не буду, – мысленно застонал он. И поглядел ей в глаза. – Нет, не могу! Не могу молоть такой совершеннейший вздор. И ведь она ребенок… маленькая девочка».

– Неужели ты сомневаешься во мне, дорогая? – Слова маленькими толчками вырывались у него изо рта вместе с дыханием. – Никогда, никогда не сомневайся во мне. Ты для меня единственная, так было и будет всегда, до тех пор, пока существуют небо над головой и земля под ногами. Ты и я, мы всегда будем вместе.

Он должен прекратить это. Еще немного, и она полностью возьмет его под контроль. Он уже говорит то, что она хочет услышать, а скоро будет и думать так же. Однако мысленные призывы не помогали. Как только она замолкала в ожидании и наступала его очередь, Картер не мог сдержать рвущихся изо рта слов…

Дороти перевела взгляд на совершенно одинаковые холмы в отдалении. Глаза у нее затуманились от слез, и, вопреки собственному желанию, Картер почувствовал, что в горле у него перехватило. «Нелепо! И тем не менее, как грустно…»

– Я почти боялась твоей любви, – сказала она. – Я чувствовала себя такой одинокой и убедила себя…

«Сейчас. Пока она говорит. Пока вся сила ее разума не обращена на него – потом она будет непреодолима. Сделай то, что должен. Вот он – способ взорвать мир ее мечты. Сделай это».

Он потянулся к ней.

– …что ты забыл меня и нашел другую. Откуда мне знать…

Он внезапно схватил ее.

Он сделал то, что был должен.

Земля дрогнула под ногами, и от края до края небес прокатился оглушительный рев. Однако Картер не оглох, иначе как бы он мог расслышать все, каждый звук, каждую ноту этого немыслимого раската, от которого завибрировали сами кости черепа? Как бы мог почувствовать сопровождающий эти звуки страх?

Кричала не только Дороти. Кричали леденцовые деревья. Кричали кусты с пирожками. Кричали оба холма. Шоколадная река вздыбилась между кричащими берегами и кричала тоже. Кричали камни и даже воздух.

А потом земля раздалась, и Картер Браун провалился в тартарары. Его падение длилось целые столетия, его падение длилось бесконечные эпохи, его падение длилось вечность. Потом оно прекратилось, крики смолкли, он отнял руки от ушей и оглянулся по сторонам.

Он находился внутри тускло-серого, совершенно круглого, лишенного каких бы то ни было выступов склепа. Ровная, изогнутая поверхность со всех сторон – ни дверей и окон, ни швов, ни трещин. Место, абсолютно непроницаемое для света и звука.

Так и должно быть, начало доходить до него, пока он, как безумный, описывал круг за кругом. Самое дно этого мира мечты, откуда ни свет, ни звук никогда не дойдут до сознания Дороти.

Потайная камера в ее уме, созданная специально для того, чтобы спрятать там смертельно опасное воспоминание о нем, – навсегда или, по крайней мере, на тот срок, пока будет продолжаться жизнь самой Дороти.

Как бы получше объяснить вам появление этой истории? Подобно тому, как у Пикассо был свой голубой период, у меня был школьно-Бронксо-учительский период. На протяжении двух лет я, казалось, общался только с учительницами младших классов, жившими на задворках Бронкса. Ох уж эти поздние вечерние поездки из моего Гринвич-Виллиджа! Долгие, ночные, наполненные бесконечным дребезжанием поездки в метро в их скалообразные дома и обратно! Я мечтал о встрече с девушкой, которая бы жила в пригороде, – в отличие от моего героя, тщетно. И, конечно же, однажды, во время ужина, к моему стулу подошла маленькая девочка-толстушка и задала мне вопрос об огромной гусенице и миллионе львят. Ее родители были так горды!

Я написал об этом рассказ в жанре фэнтези, предложив его изданию «За пределами» – подразделению «Галактики», издаваемой Горацием Голдом. Но Гораций сказал, что «Галактика» печатает только научную фантастику, а «За пределами» уже и так имел достаточно материала. Я расстроился, помыкался с ним немного и в конце концов решил отложить рассказ в сторону и поработать над чем-то другим. В один из летних вечеров 1958 года я показал часть рассказа Фреду Брауну, в один из его редких приездов в Нью-Йорк. Он немедленно предложил мне использовать идею из своего восхитительного романа «Что за безумная вселенная!». Я так и сделал. Гораций купил историю.

Ну, чем не объяснение? А теперь послушайте другое, в такой же степени правдивое.

Я читал роман Флоренс Леннон «Виктория проходит сквозь зеркало» и был глубоко впечатлен этим фрейдистским исследованием Льюиса Кэрролла. Я тут же засел и перечитал всю «Алису». Я перечитал ее трижды, не вставая со стула. И решил, что ненавижу Фрейда. А затем написал «Шоколадно-Молочное Чудище».

Написан в 1957 г., опубликован в 1959 г.

Что за дорога! Что за дурной, унылый дождь, из-за которого совершенно ничего не видно! И, клянусь тенью старого Хораса Грили [3] Американский журналист XIX в. – примеч. пер. , что за идиотское, невозможное поручение!

Джон Шеллингер проклинал запотевшее ветровое стекло, с которого монотонными движениями дворников стирались капли дождя. Он пристально всматривался в мокрую, нечеткую трапецию стекла и пытался угадать, что там впереди могло быть заброшенной сельской дорогой, а что – пожухшей забронзовевшей осенней растительностью. Возможно, он проехал мимо медленно бредущей колонны кровожадных селян, растянувшейся по обе стороны дороги вглубь этих жутких мест, возможно, он случайно свернул на проселочную дорогу и теперь направляется в забытые всеми цивилизованными людьми земли. Однако он надеялся, что все это ему только кажется.