Jamique - Дарт Вейдер ученик Дарта Сидиуса

-Да.

-Значит, это мотив?

-Для неё – сверхважный.

-Семья?

-Да, - Палпатин улыбался. – Я её даже в чём-то понимаю. Я тоже хочу завоевать мир – для своих.

-Но вы не хотите кормить их манной кашей, - Анакин был резок – неожиданно для самого себя. – Вы не слышали это. Не были с ней рядом. Я же чувствовал эмоцию. Цель.

-Покой?

Анакин вскинул голову:

-Покой. Маленькое гнёздышко тепла и света посреди океана враждебной тьмы, - он рассмеялся сквозь зубы. – Поэтически, но верно. Дело же в том – что для меня – там, в океане – свобода. Именно за неё я дерусь. Чтобы перестать ограничивать себя. Кастрировать, смущаться. Чтобы однажды суметь войти в неё – и пить, и напиться. Ведь ей даже не объяснишь, чего лишил меня Орден. Она не в состоянии понять. Потому что не слышит. Это же из раздела мистического идиотизма. Да, Орден меня лишил: возможности полноценной семьи, политических прав, независимости, свободы выбора в этом… в профессиональном и личном плане… Я как-то пытался объяснить, она не воспринимает. Что Орден отсекает меня от того, чему нет описания в материальном мире. От этого океана свободы и тьмы. Совершенно дикая стихия, в которую я хочу войти и которой я хочу стать. Не те куцые экзерсисы смущенного общения с Силой. Самому стать стихией. Властью. Волей. Волной. Накрыть мир, влиться. Не раствориться, не подчинить. Стать… соприродным… - он рассмеялся вновь, глядя на лицо Палпатина. – Ну да, что я вам объясняю. А у неё при моих попытках появляется на лице такое выражение: чем бы дитя… Глупое такое. Наверно, так же снисходительно смотрят на поэтов, художников, бойцов, бродяг. Какого хрена? Это – не дело . Это так. Ребяческая фигня. Вот то, что я собираюсь командовать флотом – это серьёзно, - он всё-таки вскочил. – То, что я смог бы управлять государством – это серьёзно. Отец и семьянин – это серьёзно. А мои уплывы в океан тьмы – да ладно, мальчик, ты излечишься скоро от этого! Слепая дура.

Он сел.

-Конечно, слепая, - спокойно ответил Палпатин. – Сознательно слепая, мой мальчик. Чтобы она там ни говорила – но в эту область ей путь закрыт. Она никогда не сможет разделить её с тобою. И потому никогда не позволит тебе туда идти. Везде, где – не она. Такая ловушка разума, Анакин. Она не хочет тебя отпускать.

-Знаю…

-Знаешь? А что ты тогда знаешь о том, что она может сделать для того, чтобы тебя привязать? По-настоящему, за самые кишки?

Анакин смотрел на канцлера – будто впервые видел.

-Знаешь, - удовлетворённо кивнул Палпатин. – Вижу, что знаешь.

-Она сказала, - блеклый голос, - что хочет, чтобы у неё были дети…

-Да.

-Но…

-Что ты почувствуешь, если она скажет тебе, что беременна?

-Она не может быть беременна!.. – вскочил, отлетело кресло.

-Анакин, ты что?..

-Или может?

Он сжал кулаки.

-В чём дело?

-Не знаю, - ответил Анакин. – Не знаю. Она утверждает, что предохраняется. Причём сама настояла на том, чтобы предохранялась именно она. И в последний месяц… - он стал смеяться. – Я болван.

Резко развернулся, показывая канцлеру напряжённую спину.

-Анакин.

-Да? – он ответил через плечо.

-Хорошо, что ты подумал об этом сейчас. А не тогда, когда она тебе об этом скажет.

Анакин повернул голову. Лицо его было усталым. Злым. Злым и усталым.

-Зачем? – спросил он. – Зачем ей это?

-Это любовь, - развёл руками канцлер. – Та, которая…

…долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит…

-Что это? – спросил Анакин.

…не перестанет никогда…

-Не знаю, - ответил канцлер. Теперь его лицо было напряжённым и усталым. – Мы же с тобой одарённые, мой мальчик. Я всю жизнь ощущаю и слышу что-то, чему порой так и не могу найти ни объяснения, ни причины.

…никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем, когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится…

Кулаком по ближайшей скульптуре. Прогнулась скульптура – чуть не заискрил правый кулак:

-Никогда!

…А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь из них больше…

-Никогда. В жизни. Не поведусь. На эту приманку.

…Великая Сила…

…Любовь…

Повёлся.

Человек в медицинской камере открыл глаза. Сеанс воспоминаний закончен. И, кажется, он знает причину того, что происходит – сейчас.

Амидала.

Анакин болван – первая мысль Амидалы. Он мне нужен – вторая. Я его люблю – третья. Мне надо его вытащить – четвёртая. И он ничего не понимает.

Пятая, основная.

Он, его друзья, её друзья. Союзники – сказать точнее. Никто из них не понимает и капли того, что происходит. И не понимали никогда. И в будущем это не лечится тоже.

Амидала Наберрие, стиснув руки, прижала их к животу. Что он вообще в этом смыслит. Все они.

“Все они” было одновременно категорией расплывчатой и очень конкретной. В этом определении этом было больше ясности мысли и хладнокровного расчёта, чем в любой из её парламентских речей.

Что – они – все – понимают. Её муж. Его “друг” канцлер. Её союзнички. Её родственнички на Набу. Её семья. Её бывшие поданные, нынешняя охрана. Её двойники-подружки. Все они. Умные и понимающие. Не её – жизнь. Что они вообще соображают в том, что происходит – с нею.

Её губы холодно усмехнулись. Бедняжка Мон. И её сразил Скайуокер. Джедай Скайуокер, её… муж. Законный супруг, тайно венчанный. Какая романтика, ла-ла. И романтика совместной борьбы – тоже. Два прекрасных юных существа встретились на Набу. Мерзость. Романтическая мерзость.

Она обхватила голову руками и медленно помассировала виски. Та ночь… долгая, набуанская. Они вовсе не кинулись друг другу в объятия, дабы предаться запретной страсти на ложе, судя по размерам, рассчитанном на десятерых. Всё было хуже. Они – говорили.

Она накинула на плечи шаль, тёмную, глухую. В той комнате не было огня. Они не включали свет.

Он говорил, сорванным глухим голосом – о Силе, о власти, о дерьмовой жизни, о рабстве, о том, что у него ощущение: он попал в плен. И живёт в плену – у мира. И на него смотрят глаза. Всю жизнь смотрят глаза. Не пропадает ощущение твёрдого поля со стороны. Миллионы взглядов следят за каждым его движением и ждут. Чего? Согласия на то, что плен – хороший вариант жизни? Или момента, когда он сдохнет?

Говорила и она. О себе самой. Настоящей, которую выдел, быть может – только канцлер Палпатин. И то давно, когда она ещё была девчонкой и не умела сдерживать свои мысли. О себе, о холодной жажде власти, о свободе, которой нужна власть. Ощущение тесной каморки жизни, сдавливающих стен с напылённым на них изображением бескрайних просторов. Возможно, даже в голографическом варианте. На связи-паутину, на клейкие нити вокруг. На то, что желает тёмных небес, чёрного неба. Такая вот детская игра. Ассоциация из детства.