Андрей Кадник - Новатор

Я решил, что если последняя причина верна, то моя задача, как его друга помочь ему сделать этот шаг, поэтому я дал себе твёрдое обещание, что в ближайшие дни настою на том, чтобы вместе слетать на его родину.

— А может он боится нас знакомить? — мелькнула очередная мысль. — Он никогда не показывал её фотографий. По обрывкам фраз я давно понял, что его Женя со схожими интересами и всепоглощающей любовью к различным наукам. Но если для мужчины быть «ботаном» не так уж и зазорно — это только в школе над ними смеются, а всю оставшуюся жизнь уже они сами хохочут в полный голос — над теми, кто сначала смеялся над ними в школе, а потом пошел рыть траншеи в армии и работать слесарями на заводах. А девчонке!? Если она «ботан», то у неё большие очки, куча прыщей на роже, кривые зубы и воняет изо рта. Таким в жизни не повезёт по определению.

В конце концов, я убедил себя в том, что правильно догадался насчёт подруги Жоры и теперь засомневался — стоит ли мне стимулировать Цветкова к возвращению к своей криворожице. Заснул я, так и не решив этой проблемы.

Утром, вспомнив все свои терзания по поводу Жориной личной жизни я снова обратился к народной мудрости, которая не раз выручала меня в трудные моменты.

Кроме «любовь зла, полюбишь и козла» ничего в голове не всплывало, ни и это я счёл хорошим знаком, решив, что народ через мудрость свою радеет за то, чтобы я поспособствовал скорейшему объединению Жориных и Жениных сердец.

— Тьфу ты блин, — заворчала как всегда мой разум, — со своими бы сердечными вопросами сначала разобрался, а потом уж в чужие лез.

— А в чём собственно дело? — беззаботно парировал я в немом диалоге, — на моём любовном фронте всё в порядке.

— Ну-ну, — ехидненько подковырнуло меня подсознание, — девушку чуток полобызал, а уже Казановой себя мнишь, думаешь как бы весь мир осчастливить.

Заглушив мозг какой-то попсовой песенкой, крутившейся с утра до вечера по телику и по радио, я проглотил свой утренний бутерброд и отправился в школу получать знания, решив рассудить по обстоятельствам — влезать в Жорины личные вопросы или нет.

К школе со всех сторон уныло стягивались стайки учеников в серой, однообразной одежде. Мне невольно на ум пришли ассоциации с лагерями для зеков.

Почему дети не смеются? Почему в одежде нет ярких цветов? Почему опостылевшее однообразие на занятиях, на которые все идут как на каторгу?

И главное — почему я сам об этом никогда раньше не задумывался, ведь хожу сюда уже 6 с половиной лет. И почему я совершенно не обращал внимания на то, что жизнь и учёбу можно раскрасить, не убивать каждый свой прожитый день серостью, а добавить в него развлечений, удовольствий, пусть даже глупых и наивных… для чего казаться взрослее, чем ты есть? для чего делать вид, что ты умудрён опытом, что у тебя полно дел? хмурить брови и казаться не тем, что ты собой представляешь, а чем-то другим.

Теперь уже мне самому казалось, что серая масса вокруг меня сгущается, затягивает, подобно спруту и не вырваться из этой усреднённости, из этой опостылевшей обыденности.

— А ведь всего несколько месяцев назад я гордился тем, что живу в самой середине этой массы, не выделяясь из неё, сливаясь с неё в однообразное месиво, — с ужасом подумал я.

— А каково тогда Жоре, — вдруг подумалось мне, — ведь он всегда выделялся из толпы. Как он преодолел этот влекущий зов серости?

Масса подхватила меня и внесла в двери школы. Строгий милиционер, которого посадили возле входа после прошлогоднего случая, когда в школе во время драки зарезали насмерть одного из учеников, проводил меня цепким профессиональным взглядом и снова уткнулся в книжку.

— Серость, — обернулся я и прошипел ему в затылок.

— Что? — не понимающе поднял он голову, но я уже скрылся в однообразии школьных коридоров.

Возле лестницы стоял Цаца со своими придурками, громко глумясь над каждым проходящим. Пропустить меня ему гордость не позволила и он меня подковырнул под тихое сопение струхнувших подельников:

— А вот идёт гордость электромеханического факультета, Димочка Засранцев!

— Иди нахер, Цаца, — отшил я его.

Тот отвял, не ожидав услышать от меня ненавидимое прозвище, но философский настрой ко мне уже не вернулся.

Цветкова я нашёл как всегда сидящим за своей партой с отрешённым взглядом.

— Когда в Екатеринбург поедем? — решившись, задал я ему вопрос.

Жора посмотрел куда-то мимо меня:

— Ну поехали сегодня, чего тянуть, — наконец сказал он.

Я, честно говоря, не ожидал от него такой прыти — думал, что он опять начнёт выдумывать какие-нибудь сложности и окажется, что летать на нашей колымаге мы можем не раньше следующего лета.

— Татьяну с собой брать? — уточнил я на всякий случай. Вдруг он считает встречу со своей подругой делом сугубо личным.

— Как хочешь, — ответил он, — и как она сама хочет… там ничего интересного не ожидается…

Я спросил Татьяну, и она сказала что с радостью присоединиться к нам и даже сама предложила не ходить на стоявшую последним, четвёртым уроком физкультуру.

К физкультуре ни я ни Цветков особого интереса не испытывали, поэтому с радостью согласились вылететь пораньше.

На стоявшей первым уроком литературе на меня снизошло вдохновение, навеянное утренними рассуждениями о серости мира сего, и я отчитал выпавшую мне главу Чехова с таким выражением, которого никогда не слышал этот класс. Поначалу, когда я начал читать не мямля как все, а громким и поставленным голосом, делая паузы в нужных местах, повышая и понижая тональность голоса там где это требовалось и там где это неплохо оттеняло текст. Все даже замолкли, потом начали понемногу хихикать, но я не обращал внимания — я представил себя на сцене, для меня существовала только книга и мысли автора, остальное — лишь ненужные атрибуты. Постепенно смешки исчезли, но к этому времени кончилась и глава.

Ненавидимая мною литераторша — сморщенный и вредный божий одуванчик, посмотрела на меня поверх очков, словно в первый раз увидев меня, и с трудом выговорила:

— Молодец, Санцев… пять.

Офигеть! это наверное была моя первая пятёрка по литературе.

Ярцев, которого вызвали к доске после меня попытался повторить мой подвиг — читал громко и уверенно, даже можно сказать с выражением. Но не было слышно в его голосе той отстранённости от окружающего мира и мощи писательского таланта.

Обиженный и недоумённый сел он на место со стандартной для урока литературы «тройкой».

Выходя из школы с Жорой и Таней, я обратил внимание, что все мы, не сговариваясь, перешли на быстрый шаг. Видно не одному мне хотелось полетать.

— Я взяла для всех бутербродов, — сообщила Таня, — тут и Паштету хватит и нам с вами.