Олег Таругин - Холодный бриз

— Прости, парень, но с позиции 1940 года ты — никто. Тебя нет. Вообще нет. Ну и третье — прямо сейчас я уже имею полное право инкриминировать тебе незаконное нарушение госграницы СССР с целью ведения подрывной и диверсионной деятельности, вооруженное сопротивление войскам Южного фронта и отказ от добровольного сотрудничества с органами государственной безопасности. Это, так сказать, по минимуму. Двадцать пять лет — не такой уж и большой срок по сравнению с высшей мерой: думаю, его вполне хватит, чтобы как следует познакомиться с той самой Сибирью, где, как ты недавно заявил, будет скрываться во время войны товарищ Сталин. Сейчас тебя отведут в камеру и накормят, а после, искренне советую подумать, как следует над моими словами. Ты не производишь впечатления недальновидного человека или, тем более, самоубийцы. Так что — подумай. Хорошо подумай, второй раз я тебе ничего подобного предлагать не стану. Да, и последнее — как образованный и исторически подкованный человек, ты определенно помнишь, что Советский союз официально не подписывал ни Гаагской, ни Женевской конвенций. Конвой, увести подследственного.

Закончив читать, Иосиф Виссарионович надолго задумался. Интересно, что там решил этот нагловатый американец? Надо будет узнать у Лаврентия, поскольку провести следующий допрос майор Неман уже не успел: Берия в срочном порядке отправил всех 'гостей' в Москву. Хотя, можно и не спрашивать, и так всё понятно. Кстати, а майор-то оказался молодцом — сначала вроде ломал, а потом вдруг просто поставил перед фактом: мол, выхода-то у тебя, парень, в любом случае нет! Как и тебя самого. Отсюда — читай между строк: или ты с нами, или… А разбирающиеся во всей этой архисложной технической дребедени специалисты нам ох, как нужны, особенно, грамотные специалисты-практики. Если, конечно, наши доблестные водолазы не подведут, и поднимут потопленный корабль… и если на нем хоть что-то окажется неповрежденным после попадания нескольких снарядов и пожара. Впрочем, это пока не горит. Сталин, улыбнулся своему случайному каламбуру, и взглянул на часы. Пожалуй, стоит немного отдохнуть, и потом еще поработать, а завтра… Да, завтра предстоит сложный день. Нет, не физически, психологически скорее. Поскольку с утра нарком привезет к нему главного фигуранта всей этой истории. И сейчас ему было до крайности неприятно сознавать, что где-то очень глубоко в душе он немного боится этой встречи. А вот чего именно боится, привыкший раскладывать всё по полочкам, Сталин никак понять не мог. Какой-то новой, неожиданной информации? Но что такого может тот сообщить, чтобы это напугало руководителя величайшей в мире страны?! Что-то личное, по прихоти истории ставшее известно потомкам, что-то о его семье, детях? Вряд ли — Вождь давно привык мыслить и жить лишь интересами государства, и семья никогда не стояла между ними и этими понятиями. Что же тогда?

Сталин забывчиво потянулся к потухшей трубке, раздраженно выругался по-грузински, и вытащил из лежащей на столе пачки папиросу. Смял мундштук, закурил, сделал несколько затяжек, однако табачный дым, против ожидания, не принёс привычного успокоения.

Что же его, всё-таки тревожит, что? Может быть, дело вовсе не в информации как таковой, а в том, что завтра, едва увидев в своем кабинете Крамарчука, он будет вынужден поверить в реальность всего происходящего, в череду грядущих грозных событий, уже окончательно, уже навсегда? (Размышляя подобным образом, Сталин вовсе не перечил ни самому себе, ни своим недавним мыслям. Да, он, безусловно, верил и наркому, и собственным глазам, но крохотная, совершенно иррациональная надежда, что происходящее всё-таки может оказаться некой нелепой ошибкой, еще жила где-то в самом дальнем уголке его души).

И всё же, понять истинную причину своего состояния он, как ни старался, всё одно не мог. И это раздражало всё больше и больше…

Москва, площадь Дзержинского, 19–25 июля 1940 года

Последующие за перелетом в Москву события подполковнику запомнились плохо, уж больно он морально устал за два предшествующих памятному полету дня. Прямо на аэродроме их рассадили по автомашинам и повезли в город. Юрий ехал, разумеется, с Лаврентием Павловичем, еще на летном поле ставшим каким-то сосредоточенно-серьезным и явно не расположенным к шуткам, в чем он имел неосторожность убедиться по дороге. Куда именно их везут, Крамарчук не видел — все окна пассажирского салона были надежно зашторены, и даже водителя от них отделяла специальная занавеска, однако что-то подсказывало ему, что везут их в самый центр столицы, на небезызвестную площадь имени первого советского чекиста, поскольку вряд ли душка-нарком собирался надолго оставлять своих гостей без внимания. Впрочем, сказать, что подполковника так уж сильно занимал этот вопрос, было нельзя. Посмотреть на Москву сорокового года, конечно, хотелось ужасно, но еще больше ему хотелось принять горячий душ, бахнуть граммов двести чего-то высокоградусного и завалиться спать, невзирая на время дня или ночи. Желательно, в нормальной постели и сбросив с себя надоевший камуфляж. А потом — можно хоть к Сталину. Или, скорее, так: а вот потом — и к Сталину можно…

Всю дорогу Берия до города не проронил ни слова, Крамарчук, уже более-менее притершийся к своему нынешнему патрону, тоже. Да, и хотелось, если честно, помолчать: если б еще неделю назад ему кто-то сказал, сколько придется трепать языком за эти два сумасшедших дня, он бы просто не поверил, а то и счел говорившего не слишком здоровым на голову. Машина у наркома оказалась американской, и потому просторной, не чета давешней 'эмке', с мягкой подвеской, и подполковник даже не заметил, как задремал под мерное покачивание. Разбудил его голос Лаврентия Павловича:

— Здоров ты спать, подполковник, ни самолет тебе нипочем, ни авто. Ладно, пошли поселяться. Не 'Англетер', конечно, уж не обессудь, но всяко лучше, чем в бетонном кубрике на батарее.

Усмехнувшись про себя по поводу в очередной раз резко изменившегося настроения наркома, Крамарчук вылез из автомобиля и огляделся, благо ему в этом никто не препятствовал. Черный 'паккард' стоял во внутреннем дворе мрачноватого многоэтажного здания, возле невысокого крыльца с гранитными ступенями. Насколько Юрий понимал, это был двор одного из зданий, принадлежащих наркомату внутренних дел. Ведущие внутрь двери были раскрыты, по обе стороны от них застыли по стойке смирно два сержанта госбезопасности. Небольшой двор был пуст, но, прежде, чем подполковник успел удивиться, он понял в чем дело: Берия, наверняка, распорядился удалить на время их приезда всех лишних.

— Пошли, — нетерпеливо шикнул нарком, подтолкнув его в спину, — не стоит тут… задерживаться.