Сергей Павлов - По черному следу

— Пропуск выписать мне не забудь, академик. Салют!..

В указанном секторе порта десантных флаинг-машин он предъявил свое удостоверение, и хмурый вахтер с подозрительным взглядом молча открыл перед ним турникет. На бедре у вахтера болталась открытая желтая кобура, из которой выглядывал паллер. Кобура была видна издалека и вместе с блестящими перекладинами турникета внушала чувство абстрактного уважения. Нельзя уважать турникет или паллер отдельно, но в комплексе эти предметы о чем-то весьма выразительно говорят. Неясно, правда, о чем. До отхода катера он успел покопаться на складе я подобрать для себя удобный скафандр полужесткого типа. Удобству экипировки он всегда придавал большое значение. Даже слишком большое, но это не было проявлением своеобразного сибаритства. Это — чтобы не думать во время работы о пустяках. Если придется работать. Почему-то он был уверен, что работать сегодня ему не придется, однако по опыту знал, что лагерь любой опергруппы не то место, где такого рода уверенность чего-нибудь стоит… Десантников в катере он не увидел. Кроме него, были два пассажира: бородатый неразговорчивый геофизик и очень подвижный и страшно болтливый связист.

Благодаря общительности связиста он без малейших со своей стороны усилий узнал за время полета историю Плоскогорья. Во всех ее мрачных деталях. Историю героизма, наивности, суровой необходимости и довольно нелепых в конечном итоге смертей. Ничего принципиально нового. Десятки подобных историй лежали в основе его каждодневной работы… А Плоскогорье само по себе мало его волновало. Ему захотелось выбраться из Аркада, и он это сделал. Куда — не имело значения. Он об этом не думал. Он просто летел, и свист моторов десантного катера доставлял ему удовольствие. Хоть два Плоскогорья. Какая разница. Хоть тысяча Плоскогорий, Нагорий, Предгорий. Внеземелье многообразно и многолико. И каждый лик Внеземелья в принципе заслуживает лишь одного: безграничного недоверия. Вот и все. Остальное — нюансы. Восторги, трепет, благоговение, страх со временем выпадают в осадок. Люди его профессии достаточно быстро трезвеют в объятиях Внеземелья…

Пять лет миновало с тех пор. Отставка. Земля. Изуродованный организм и ненужные воспоминания. Теперь Внеземелье он видит разве что в небе Копсфорта, но первый свой день на Меркурии помнит до мельчайших подробностей. Он мог бы с точностью до минуты восстановить и мысленно снова прожить тот день, если бы это зачем-то потребовалось. Но как раз этого он не хотел. Он с этим боролся, отчаянно и безуспешно, с того самого дня, как вернулся домой. Ноги коснулись земли, а голова еще там… я ржавчина мучительных воспоминаний разъедает нервы и мозг. Не говоря уже об ощущениях собственного уродства. Он очень устал от всего этого… Он не хотел вспоминать ни тот первый свой день на Меркурии, ни какие-либо другие дни, связанные с Внеземельем. Он постоянно старался сосредоточиться на чем-нибудь постороннем, по старания были безрезультатными, как если бы он пожелал запретить себе думать или дышать. Куски Внеземелья застряли где-то у него внутри, в прямом и в переносном смысле этого выражения, и огромная толпа, казалось бы, полуугасших, полустертых образов, удаленных во времени звуков, людей и событий вдруг оживала, закрывая его с головой, как приливная волна…

Он лежал на спине, зажмурив глаза (чтобы не видеть ночного неба над Копсфортом), и внезапно почувствовал, что начинает проваливаться в какую-то вязкую белую мглу. Он сделал рывок, словно хотел ухватиться за то, на чем он лежал, но… видимо, это была только мысль о рывке. Мышцы свело напряжением, белая мгла сомкнулась над головой. Он понял, что момент упущен, и теперь ему обеспечено несколько странных минут…

Странными были эти минуты. Снялось белое небо… Словно в молочном море бушевали в нем глянцево-белые волны с перламутровым кружевом пены на гребнях. И снилось иссиня-черное солнце. В зените.

Черное солнце стояло над пропастью. В пропасть каскадом сбегали террасы. На склонах террас — крутые ступени, льдисто блестевшие то ли стеклом, то ли действительно льдом. Неодолимый, тревожный соблазн пробежаться по этим ступеням… А за спиной, как обычно в такие минуты, плавал Затейник и, разжигая соблазн, подстрекал: «Ну, чего там! Вперед!..»

Появлялся Затейник непременно в сопровождении светового эффекта: где-то сбоку вспыхивал вертикально удлиненный отблеск и, мелькнув солнечным зайчиком, исчезал. Боковым зрением отблеск почти всегда удавалось поймать. Затейника — никогда. Однако воображение уверенно рисовало висящий в воздухе сгусток зеркальной субстанции, напоминающей ртуть Оборачиваться бесполезно — все равно не увидишь. Но Затейник был за спиной: от него исходило ясное ощущение ртутно-подвижной тяжести.

— Ну? Чего там?! Вперед!..

И начинался стремительный спуск по скользким ступеням. Безрассудный, безудержный бег… Подобные сны видят, наверное, молодые горные лошади. Полускачка, полуполет. Ветер в лицо. Дух захватывало, сердце бешено колотилось. Но страха не было. Ничего такого не было, кроме вскипающей злости. И надежды, что пытка движением скоро закончится…

Сумасшедший бег давно стал привычным сюжетом коротких, но утомительных снов. Вернее сказать, полуснов, где явственно все осязаешь я довольно отчетливо мыслишь А иногда даже мечтаешь о честном, настоящем сне. О нормальном, естественном сне, который, увы, приходил раз в трое-четверо суток, но зато был глубок и неосязаем, как смерть.

Нортон очнулся. Минуту лежал, не открывая глаз, ощущая голой спиной и затылком твердую плоскость, жадно вдыхал ночную прохладу. Грудь часто вздымалась. Голову до предела наполнил многозвучный звон, сердце продолжало бешено стучать. В белом небе ходили белые волны. В зените стояла апокалипсическая луна. Иссиня-черный кругляк ее был слегка на ущербе. Нортон поднял прозрачные, будто стеклянные, веки. Ничего не изменилось. Тот же дурацкий белый пейзаж — будь он проклят, — тот же черный кругляк — будь он проклят четырежды! Но тысячу раз будь проклято все Внеземелье!!!

Скрежетнув зубами, он рывком перевернул себя на живот. В глазах мгновенно (как это бывает в калейдоскопе) сложился яркий узор: разноцветье лохматых пятен, полос и кругов. Плотный ком застрявшего в ушах звонкого шума вдруг лопнул и расплескался какофоническим половодьем музыки и голосов. Глухо мыча, обхватив руками голову, Нортон перекатывался с боку на бок; мозг резонировал, отзываясь на работу едва ли не всех телецентров, радиостанций я радиомаяков континента!..

В конце концов он снова лег на живот и застыл. По опыту знал: ничто не поможет, пока не заставишь себя успокоиться. Он успокоился. Теперь надо сделать усилие и выбрать из этой сумятицы звуков и образов что-то одно — легче будет отбросить все остальное. Он выбрал торжественный хор под рокот органа. Он настолько уже изучил местный эфир, что мог почта безошибочно определить, откуда исходит трансляция. Выбор был неудачен — волна органно-хорового концерта шла со стороны Солт-Лейк-Сити, волна мощная, избавиться от нее всегда бывает трудно… Однако сегодня ему удалось подавить сверхчувствительный мозговой резонанс неожиданно быстро.