Александр Зорич - Без пощады

В комнате имелись две кровати, визор, шкаф для одежды и обуви с незаменимой в хозяйстве встроенной чисткой-сушилкой. А также два ободранных письменных стола, на которых пылились древние планшеты. Возле планшетов ощетинились карандашами стойки для письменных принадлежностей, выполненные в виде ежиков.

На выкрашенных в розовый цвет стенах чванились портреты знаменитых ученых – над Таниной кроватью красовалась фотография похожего на седого пса Альберта Эйнштейна.

Противоположную же стену украшала репродукция портрета Вималананды Смашантары, гениального создателя вакцины от СПИДа. Индус походил на молодого орангутанга, находящегося в глубокой медитации.

В комнате было все, о чем может мечтать нормальный абитуриент: поспал на кровати, сделал зарядку, подражая моложавой тренерше из визора, надел одежду, за ночь отменно высохшую в шкафу, и сел за стол готовиться к вступительным экзаменам.

А если вдруг напала неодолимая лень – тогда посмотрел в озорные глаза Эйнштейна, устыдился, какое ты пока ничтожество, – и айда готовиться с удвоенным рвением!

Или так: глянул на портрет Смашантары и подумал: кто-то же должен спасти Великорасу от вируса волчьего гриппа точно так же, как в двадцать первом веке мудрый индус спас человечество от СПИДа? А вдруг это как раз и буду я, выпускник Кенигсбергского государственного университета?

Но Тане не нравилось смотреть на портреты.

И сидеть за письменным столом ей тоже не нравилось. Заниматься в пыльной узкой комнате ей было невмоготу. Сказывалось привольное житье на Екатерине, где Таня успела накрепко привыкнуть к свежему воздуху.

Таня складывала в свой видавший виды, еще школьный рюкзачок учебники, зонтик и пакет с бутербродами, запихивала во внутренний карман джинсового плаща мини-планшет и вкладывала в уши розовые горошины плеера, в котором крутилась обучающая программа по культурологии. Увесисто гремела обшарпанная дверь пожарной лестницы у нее за спиной, а она уже неслась по ступеням вниз, перескакивая через две, через три – даром что восемнадцатый этаж и можно подождать лифта.

Главное – это никого и ничего не ждать. Главное – поступать так, как считаешь правильным, и не упускать ни одной минуты общения с чужим, но таким уже любимым городом, похожим на рыхлого морского зверя с умными глазами…

Так думала Таня Ланина в день, когда ей исполнилось семнадцать лет. По гороскопу Таня Ланина была Раком.

Так и вышло, что к вступительным Таня готовилась по преимуществу в центральных скверах, сквериках и парках.

В первые же две недели таких занятий ею было выведено занятное правило: на острове Кнайпхоф возле кафедрального собора лучше всего идут религиоведение и философия.

У памятника Пушкину – история России.

Возле Музея минералов, арка над входом в который выложена янтарями с двенадцати планет, «сама собой» учится история колонизации…

А в «Семи гномах» – недорогой, но уютной кондитерской на Литовском валу – ничего не учится. Да ничего и не хочется учить.

Там хочется пить чай с пирожными, читать стихи и мечтать, положив захватанный томик Кибирова на тесно обтянутые джинсами колени.

Именно в этой кондитерской Таня и познакомилась с поэтом, носившим красивую фамилию Воздвиженский. (По паспорту поэт звался Пеньковым. Впрочем, этого Таня Ланина тогда не знала.)

У поэта была ухоженная шелковая борода, длинные темные волосы, довольно редкие и на висках уже посеребренные сединой. Он был невысок, полноват, носил длинный черный плащ и широкополую шляпу. На вид ему было лет тридцать пять.

Талию на плаще Воздвиженского обозначивал широкий кожаный пояс с крупной анодированной пряжкой, а шляпу он весьма галантно приподнимал, завидев на другой стороне улицы знакомую или приятеля.

С отрешенным выражением лица поэт подсел за Танин столик у окна и осведомился:

– Читаете?

– Угу, – отвечала Таня, не отрываясь от книги.

– А ведь Кибиров, в сущности, плохой поэт! Отвратительный даже! – уверенно заявил Воздвиженский, выпячивая мясистую красную нижнюю губу. Так он делал каждый раз, когда готовился сказать нечто, как он выражался, эпохальное.

– Угу, – бездумно отвечала Таня.

– Он повел русскую литературу в ложном направлении, – закуривая сигарету, азартно продолжал Воздвиженский. – Подобно своему старшему современнику Бродскому, он призывал читателя к тому, чтобы анализировать свои чувства, расчленять их, словно под микроскопом. Вместо того чтобы упиваться ими! Петь им хвалу! – Воздвиженский сделал патетический жест.

Только тут до зачитавшейся Тани наконец дошло – перед ней уже три минуты сидит бородатый незнакомец, этот незнакомец говорит о Кибирове, и притом говорит нечто неглупое!

Таня отложила книгу и внимательно воззрилась на гостя.

За две недели чаевничанья в «Семи гномах» Таня успела привыкнуть к тому, что если за ее крохотный столик и подсаживается представитель противоположного пола, то вариантов развития событий ровно два: либо представитель желает познакомиться, либо произошла ошибка и он всего лишь принял Таню за другую. («Вы, случайно, не Леся Кукуева, с которой я переписываюсь?» – «Нет, я не Леся Кукуева». – «А жаль… Вы такая симпатичная!»)

А тут – Кибиров, русская литература… Неужели это еще кому-то, кроме нее, интересно?

– Не знаю, как насчет чувств, – Таня робко прочистила горло, – но мне Кибиров очень нравится. Это мой любимый поэт, не только двадцать первого века, но и вообще, – с нажимом на «вообще» отвечала Таня.

– Я так и понял, – важно кивнул Воздвиженский, выпуская в лицо собеседнице облако сигаретного дыма. – По вашему выражению лица. Хотя я предпочитаю не употреблять слово «нравится», когда речь идет о поэтических материях.

– А какое слово вы употребляете?

– «Актуальность»! Поэт не должен нравиться, он должен быть актуальным!

– В таком случае самое лучшее стихотворение – это передовица в газете. Про то, что Великораса должна сплотить ряды и крепить оборону… А еще лучше – про очередное снижение цен на деликатесные морепродукты и домашние криосауны…

– Фи, какая вы грубая! Я ведь говорил об актуальности для души… А вы о морепродуктах толкуете, – нахмурил свои кустистые брови Воздвиженский.

С этими словами поэт встал с вертящегося стула, смерил Таню нездешним взглядом и, уже на ходу бросив «оревуар», удалился в направлении бара.

Его появление шумно приветствовала сгрудившаяся вокруг двухлитровой бутыли французского коньяка компания.

На треть компания состояла из увядших востроносых дамочек, а на оставшиеся две трети – из лысеющих желтозубых господ в замшевых куртках с потрепанными кожаными портфелями, юношей с нечистой кожей и горящими взорами и старательно молодящихся господ в пиджаках со «стильными» кожаными заплатами на локтях. В общем, из публики, каковой полны все кенигсбергские редакции – от академических до народно-хозяйственных, вроде «Колонизатор-хлебопашец».