Глен Кук - Рейд

Даже Уэстхаузу нечего больше сказать. Он смотрит в небо в ожидании первых признаков абляционного зарева.

Тербейвилль гордится сбитым бомбардировщиком. Наполовину похороненный в битом булыжнике, он показался мне стометровым телом, всплывшим на поверхность Стикса.

Этот стоп-кадр надолго застрял в сознании. Живая картина. Окрашенный алой зарей пар хлещет из треснувшего корпуса. Необычайно живописно.

Корабль потерял экипаж, но в грунт вошел без видимых повреждений. Реальные повреждения произошли внутри.

Я хотел сделать пару кадров интерьера. Но с первого взгляда передумал. Защитные экраны и инерционные поля раздавили всех в кашу. Нельзя сказать, что эти парни сильно похожи на нас. Они чуть повыше и голубого цвета, вместо ушей и носов – антенны, как у бабочек. Улантониды, от названия их родины – Уланта.

– Эти парни быстро вышли из игры, – сказал мне командир с такой интонацией, будто бы он им завидовал.

Зрелище погрузило его в задумчивость.

– Странные вещи бывают. В позапрошлый патруль мы подняли совершенно исправный транспорт, один из наших. Все работает, и ни души на борту. А что случилось, понять невозможно. Всякое бывает, – произносит он.

– Похоже, мы от них уходим, – говорит Яневич.

Я оглядываю небо. Не вижу, какие знамения ему это сказали.

Наземные батареи перестают прочищать глотки и запевают всерьез. Командир бросает на Яневича насмешливый взгляд.

– Похоже, опять трендим, старпом.

– Не надо меня вруном выставлять, – огрызается Яневич, злобно уставясь в небо.

Слепящие вспышки гамма-лазера освещают ржавые кости некогда величественных зданий. И вдруг я вижу фантастический черно-белый кадр, схватывающий чистейшую суть этой войны. Я вскидываю камеру и щелкаю, но поздно.

Наверху, на уровне по крайней мере третьего этажа, балансируя на двутавровой балке, парочка занималась этим . Стоя. Ни за что, кроме друг дружки, не держась.

Командир тоже их заметил:

– Мы на верном пути.

Я кидаю быстрый взгляд: что отражается на его лице? Но там все та же лишенная выражения маска.

– Что за странная логика, командир?

– Это сержант Холтснайдер, – говорит Уэстхауз. Откуда ему, черт возьми, знать? Сидит он ко мне лицом. А их я вижу у него за левым плечом. – Шеф-артиллерист лучевых орудий. Дипломированный маньяк. Прощается здесь перед каждым заданием. Патруль идет как по маслу, если ему удается кончить. Для ее корабля то же самое, если удается ей. Она – техник управления огнем второго класса с джонсоновского клаймера. – Он болезненно усмехается. – Ты чуть-чуть не щелкнул живую легенду флота.

То, что экипаж может быть исключительно однополым, – неприятная особенность клаймеров. Живя в десегрегированном обществе, я не особенно шлялся по бабам, но период вынужденного воздержания ожидаю без всякого восторга.

Там, дома, об этих проблемах ничего не знают. По голосети гонят исключительно торжественные проводы и треп о доблести и славе. Их задача – привлекать добровольцев.

Клаймеры – единственные военно-космические корабли с однополыми командами. Ни на каком другом корабле нет таких психологических нафузок, и добавлять к ним запутанные и взрывоопасные сексуальные проблемы – самоубийство. Это выяснилось в самом начале.

Причины мне понятны. Факт от этого приятнее не становится.

С командиром Джонсон и ее офицерами я познакомился в Тербейвилле. Они рассказывали мне, что при таких нагрузках женщины становятся аморальными, как худшие из мужчин, если судить по меркам мирного времени.

Но чего нынче стоят эти мерки? С ними на полдюжины конмарок можно купить чашку натурального кофе со Старой Земли. Без них – то же самое за шесть конмарок на черном рынке.

Первый бомбер кладет цепь бомб вдоль нашего следа и застает нас врасплох. Взрывная волна подхватывает бронетранспортер, встряхивает его одним страшным рывком, и я моментально глохну. Остальные как-то успели вовремя закрыть уши руками. Бомбардировщик летит, как светящаяся дельтовидная бабочка, откладывающая в море яйца.

– Придется строить новые подъемники, – говорит Уэстхауз. – Будем надеяться, что наши потерн пришлись на «Цитроны-4».

Ремни безопасности вдруг превращаются в западню. Меня охватывает паника. Как мне, привязанному, в случае чего выбраться?

Командир мягко трогает меня за плечо. Странно, но это успокаивает.

– Почти на месте. Несколько сотен метров осталось.

И тут же бронетранспортер останавливается.

– Ну, ты пророк.

Я стараюсь подавить свою тревогу и притворяюсь, что это мне удается. Проклятое небо издевается над нашей человеческой уязвимостью, швыряя в нас оглушительные залпы смеха.

Небо взрывается: пикирует второй бомбардировщик, рассыпая свои подарки. Удачливое наземное орудие пробило в его корпусе аккуратное круглое отверстие, за ним тянется дым, летят пылающие куски, он виляет. Я опять не успел закрыть уши руками. Яневич и Бредли помогают мне выбраться из бронетранспортера.

Бредли говорит:

– У них броня слабовата. Звук далекий, будто сказано в двух километрах отсюда.

Яневич кивает.

– Интересно, удастся ли им теперь его починить?

Старпом сочувствует коллегам.

Пробираясь по развалинам, я несколько раз спотыкаюсь. Должно быть, ударная волна сбила с толку мой вестибулярный аппарат.

Вход в Ямы надежно спрятан. Всего лишь еще одна из многочисленных теней среди развалин, нора человеческого размера, ведущая в навозную яму войны. Щебенка – не камуфляж. Гвардейцы в полном боевом снаряжении ждут, когда кончится бомбежка и настанет пора расчищать мусор. Они надеются, что работы будет немного.

Мы плетемся по скудно освещенным коридорам подвала. Под ними – Ямы, известняковые пещеры и туннели военного времени, глубоко под старым городом. Мы проходим по четырем длинным мертвым эскалаторам, и только потом попадается работающий. Постоянные бомбежки сделали свое дело. Каскад эскалаторов погружает нас еще на три сотни метров в глубь шкуры Ханаана.

Мое снаряжение, все мое в этом мире имущество помещается в одном парусиновом мешке массой ровно в двадцать пять кило. Мне пришлось долго стонать и плакать, выпрашивая дополнительные десять для камеры и дневников. Членам экипажа – не исключая Старика – дозволено только пятнадцать.

Последний эскалатор выгружает нас на узкий мостик, ведущий к пещере размером с дюжину стадионов.

– Это шестая камера, – говорит Уэстхауз, – ее называют Большим Домом. Всего их десять, а сейчас копают еще две.

Жизнь здесь бурлит исступленно. Повсюду люди. Впрочем, большинство из них ничем не заняты. Почти все спят, несмотря на индустриальный грохот. Во время войны на комфорт всем наплевать.