Александр Зорич - Три капитана

И хотя в нашем случае роль такого робота с успехом играли носовые щиты, я бы не отказался, если бы на «Звезде» стояли плазменные пушки уровня тех, которыми оснащены «ловцы»…

Чёр-р-р-рт!

Плазменный выстрел АСОП-12 прогремел бы как гром среди ясного неба, если бы вокруг «Звезды» имелось хоть какое-то подобие неба — чтобы было, где зародиться и распространяться звуковой волне.

Исторгнутая «ловцом» плазма застала «Звезду» врасплох. Ведь мы уже сориентировали корабль на АСОП-10! Теперь и «Харибда», и размещенные за ней щиты были отвернуты прочь!

Пока я как в замедленной съемке мучительно разевал рот, чтобы отдать первую из аварийных команд, огненный столб уже перерубил мой звездолет по правой стыковочной ферме для ракетоплана.

«Звезда» задрожала всем огромным корпусом, каждым модулем, отсеком и переборкой, страшно и безнадежно.

Звездолет, казалось, застыл, точно раненый зверь, в последний раз вздрогнул и… начал разваливаться на части!

Всё случилось так стремительно, что я даже не успел подумать в эти последние мгновения своей жизни ровным счетом ни о чем.

А ведь классики литературы в своих умных книжках нередко писали, что, де, самое быстрое на свете есть мысль.

Линия разлома прошла через мое тело ледяной сверкающей плоскостью, развалив меня на мириады кусочков — быстро, бескровно, деловито. Я последовательно утратил власть над каждым из них, уже в который раз лишившись своей плоти, но всё же не утратив разума.

Но странное дело: это последнее обстоятельство ничуть не радовало меня.

Напротив, в глубине души, помня о том, как всё это уже происходило со мной, и не один раз, я сейчас мечтал сжаться маленьким теплым комочком, стать пушистым грызуном и навеки смириться со своей новой участью. А век твой, к счастью, не так уж и долог, если ты — суслик. Пусть даже и замаскированный под сверхчеловека.

А потом всё встало на свои места. Рывком.

Картина катастрофы растаяла и будничные голоса радиопереговоров вкупе с уютно тлеющими светлячками индикаторов возвратили меня в реальность.

Реальность вполне штатную, безо всяких катаклизмов и ЧП. Реальность привычной, по-домашнему комфортной рабочей обстановки на звездолете.

Минуту назад я настолько отчетливо представил себе картину разрушения «Звезды», что усомнился: а не грежу ли я сейчас ? Не умираю ли я сейчас ?

Я слышал о секретах психики, способной в кратчайшее время, иной раз чуть ли не за доли секунды, прокрутить перед твоими глазами внушительный отрезок жизни.

Мне и самому не раз доводилось увидеть, как я его называю, «утренний архивированный сон», где в жестких рамках полутора-двух часов мирового времени я становился полноправным участником множества событий, которые в реальности тянулись бы днями, а может и неделями.

Но этот, конкретно этот сон с отложенным выстрелом плазмы с борта АСОП-12 в последнее время снился мне уже трижды!

Вот в чем загвоздка! А впервые я увидел эту ужасающую в своей реалистичности картину, еще когда лежал в первой, тестовой гибернации между точкой невозврата в окрестностях Сатурна и Облаком Оорта.

В ней так же, как сейчас, моя «Звезда» деловито принимала в объятия своей «Харибды» рабочее тело от этого же «ловца комет».

После того как АСОП-12 не смогла выплюнуть последнюю порцию материи, «Звезда» повернулась вокруг своего центра масс на двадцать градусов, готовясь принимать рабочее тело от следующего «ловца», АСОП-10.

И вдруг «двенадцатый» оживал вновь и все-таки выстреливал несколько тонн раскаленной плазмы прямо в мою «Звезду». В итоге звездолет разваливался на куски, и все члены экипажа неминуемо погибали.

Последнее, что было в этом кошмаре — до боли стиснутые, побелевшие губы моей жены, невесть каким образом оказавшейся тут же, рядом, и ее огромные, округлившиеся до размеров двух сияющих галактик глаза.

В каждом кошмарном видении, как учат нас военные психологи, последняя картинка — зачастую ключ к пониманию всего морока.

И сейчас я думал, что все эти сны, злые сюрпризы подсознания, на самом деле — всего лишь моя реакция, пусть и извращенная, на то чувство вины перед женой, которое всё сильнее одолевало меня с каждым днем полета.

И из-за того, что я уже не мог ничего изменить или исправить, мое отчаяние лишь множилось стократно.

Я в думах раз за разом возвращался в ту жаркую и хмельную майскую ночь. Мою последнюю ночь с Аленкой.

Горькая, болезненная мысль о том, что, навестив жену в наш самый последний раз, я, быть может, совершил чудовищную и непростительную ошибку, теперь всё чаще возвращалась ко мне уже привычным холодком сердца.

Мы оба понимали, что это, скорее всего, наша последняя встреча. Только она отчаянно пыталась играть роль наивной дурехи, а я, обнимая и целуя ее, старался не думать больше ни о чем. И тогда, в ту короткую ночь, у меня это неплохо получилось.

Сейчас, на борту «Звезды», я размышлял об опасности, которая может грозить Аленке, и только ей, если наша последняя с ней ночь не останется без последствий. Я придумал для себя такую казенную, со всех сторон обтекаемую формулировку «ночь без последствий» и страшился выходить, пусть и только в мыслях, за ее пределы.

Я юлил, постоянно отвлекался на сторонние размышления вместо того, чтобы сказать себе: «Отдаешь ли ты отчет, Петр свет Алексеич, насколько глубоко способны были изменить тебя, твою человеческую природу все те пункты программы генно-соматического модифицирования „Амфибия“, которым ты добровольно отдал себя ради того, чтобы полететь к звездам?»

Конечно, я мог ответить себе: «Да, отдаю. Потому что иначе я бы давно уже умер в гибернации. Обычный, не модифицированный человек ее выдержать не способен.»

Это аксиома, подтвержденная пятнадцатилетними неустанными поисками и экспериментами наших гибернологов и физиологов. А до этих пятнадцати были еще десять, и двадцать, и тридцать лет других исследований.

Но я не мог самому себе ответить что станет с Аленкой, если у нее родится ребенок, и этот ребенок окажется не от человека . Так я мысленно называл себя уже всё чаще, словно приучал свой разум к этой, в сущности, простой и логичной мысли. Но я-то ладно, а вот к мысли об Аленке и ее будущем я привыкнуть совсем не мог.

Просто мое сознание наотрез отказывалось это принимать за следующую аксиому и, как выяснилось теперь, эта внутренняя борьба продолжалась во мне даже в состоянии гибернации.

А ведь в идеале состояние гибернированного космонавта должно соответствовать процессу долгоожидания в глубокой дремоте, пограничной с крепким сном, в ходе которого человек не ощущает себя ни физически, ни духовно.