Андрей Лазарчук - Предчувствие: Антология «шестой волны»

Если у вас богатое воображение, можете придумать отдельным богам имена.

Аполлон. Гермес. Афродита. Зевс. Хронос. Уран.

А теперь попробуйте-ка освободиться от них.

Пробуйте осторожно, чтобы ваши мускулы не порвались от чрезмерного усилия. Которое, впрочем, всё равно ни к чему не приведёт.

А если приведёт — вам же хуже.

Следует основательно напрячь зрение, чтобы увидеть, что внутри каждого момента нашей жизни таится выбор из двух возможностей. Только из двух. Служба богам — или война титанов.

Любить богов нельзя. Это совершенно противоестественно. Любовь к богам есть нечто куда более дикое, чем, скажем, любовь к статуе.

Но вот служить им — всё-таки приходится.

Странная у нас судьба: служить тем, кого заведомо не любишь, а иногда и просто ненавидишь. Причём, в известной мере, — по собственному желанию.

Именно так мы и воюем. Не секрет, что в нашей «союзнической» армии ни один человек не испытывает особого почтения к Империи. Многие её ненавидят. Однако — служат. Действительно отдавая жизни. И вовсе не только потому, что деваться больше некуда.

Теперь, кажется, цвета фигур поменялись. Боги теперь играют не чёрными, а белыми. Менять правила по ходу игры — их право, которым они часто пользуются. И почему-то получается так, что я опять на их стороне.

Может, я всё-таки успею порвать с этой службой и присоединиться к братьям-титанам?…

А ведь Костя был прав. Если драться за Империю, то сейчас самое время.

Ладно, там посмотрим. Пока, во всяком случае, придётся доделать то, что я уже начал.

Можно порадоваться лишь тому, что игра переходит в эндшпиль. Это здорово, когда события ускоряются. Это возвращает нам кое-что почти забытое: надежду.

Сволочи, повторил я. Я вас ненавижу. Будьте прокляты за то, что вы со мной делаете.

Но, кроме этих слов, у меня больше ничего не было.

…Дополнительная универсальная творческая проблема заключается в том, что на свете практически нет новых сюжетов. Это понятно: набор сюжетов ограничен самим созданием мира. Сделав Солнце жёлтым, Создатель, конечно, не запретил придумывать миры, где оно зелёное, но структурировал сам спектр подобных выборов, ограничив поток нашего воображения определённым руслом. И так далее. С каждым шагом необратимого поступательного развития нашего Мира — иначе говоря, с каждым моментом времени — это русло усложняется, приобретая новые рукава, но тем самым парадоксальным образом становясь ещё более ограниченным, ибо чем больше изрезана береговая линия, тем труднее выйти в открытое море. Как на восточном побережье Адриатики. Проинтегрировав структуру этой береговой линии по всему времени существования Вселенной, мы получим абсолютно полную сюжетную схему — этакий, если угодно, метасюжет, который наверняка окажется на удивление простым. Сюжетные единицы Мироздания подобны узелкам крупноячеистой сети. Или обыкновенным атомам, число которых, согласно Демокриту, постоянно, конечно и даже не очень велико.

Поэтому в наших постановках очень многое повторяется.

Трясясь по разбитой дороге в коляске забрызганного грязью мотоцикла, я в тысячный раз говорил себе именно это: всё повторяется. Опять линия фронта. Опять весна. Опять возвращение. Всё вокруг настолько привычно, что проскальзывает как-то мимо сознания, и я почти ничего не чувствую, кроме бьющего в лицо холодного горького ветра.

Я узнаю этот ветер — он уже дул с серого моря, под низким небом, в каком-то странном северном городе… Или я что-то путаю? Может, этот ветер — не северный, а южный, и я помню его ещё со времён осады Трои? А может быть, это вообще ветер с Адриатики?…

Даже ветер возвращается. Всё, как предсказано.

Всё-таки здесь действительно очень скучно.

Поразительно однообразная вещь — война.

…Всадника длань в железной перчатке и два копыта его коня.

Всадник возвышался тут же — в сквере перед школой. Я заметил его ещё утром, но тогда как-то не хватило времени подойти близко и рассмотреть. А теперь я мог, никуда не спеша, постоять рядом. Познакомиться и убедиться. Да, бронзовый всадник производил впечатление. Правда, длань он никуда не воздымал и коня на дыбы не вздёргивал — все четыре копыта уверенно попирали землю. Это был спокойный всадник. Он, конечно, был отважен в боях и много раз лично водил своих драбантов в атаку, но едва ли он когда-нибудь в чём-нибудь всерьёз сомневался. Выбитые на постаменте полустёршиеся буквы складывались в полный титул: Карл XII, император шведов, вандалов и готов, гегемон Рейнского союза. Создатель Третьей империи.

Почему-то мне ещё с юности был симпатичен этот странный герой. Здесь он был изображён уже пожилым. Статуя а-ля Марк Аврелий: повелитель мира, мерно шествующий по чугунной мостовой, торжественная мантия спадает складками; всё в порядке, и только вот лицо… Тут, впрочем, надо присмотреться. Не могло быть у Марка Аврелия такого лица. Этот всадник был вечным юношей. Несмотря на непрерывную войну, которую так и назвали — Вторая Тридцатилетняя. Что-то он за эти годы успел понять — что-то, почти уже недоступное человеку двадцатого века. Даже краешком сознания не уловить. Взглянешь в небо — и увидишь вечную битву волков…

Вечную — значит до тех пор, пока не развалится мир. А может быть, и дольше.

Рыцарь Валгаллы.

Надо же, как неожиданно встретились.

Школьное здание надвинулось на меня растущей слепой громадой, закрывая ещё не совсем потемневшее небо с тонкими перистыми облаками. Окна, завешенные изнутри чёрными шторами, как-то по-особому отражали вечерний свет. Впрочем, электрическое освещение пробивалось даже сквозь занавеси светомаскировки, и было понятно, что оно горит во многих комнатах — едва ли не во всех. От этого почему-то веяло тайной и детством. Казалось, что там, внутри, сейчас происходит что-то вроде подготовки к новогоднему празднику…

— Документы, — сказал мне на крыльце унтер-офицер с автоматом и нарукавной повязкой, на которой было написано, невесть почему готическими буквами: «ROA. Militarfeldsicherheitsdienst». За охрану здесь, видимо, взялись всерьёз: утром автоматчиков при входе ещё не было.

— Тридцать девятая комната, майор Беляев, — сказал унтер-офицер, вернув удостоверение, и даже распахнул передо мной дверь.

— Знаю, — сказал я утомлённо, уже входя в уютный сумрак вестибюля.

Беляев сидел в том же кабинете и за тем же столом, за которым я оставил его утром. Стол теперь был завален бумагами, рядом стояла пустая чайная кружка. Вид у Беляева был измученный, как после бессонной ночи. Ещё бы. У него дел побольше, чем у меня. Впрочем, от напряжённого ожидания тоже устают.

— Всё в порядке, — сказал я с порога. — Конечно, настолько, насколько что-то вообще может быть в порядке… Разрешите сесть?