Андрей Лазарчук - Предчувствие: Антология «шестой волны»

Сейчас такие действия были лишены даже тени смысла, но гвардейцев это, похоже, не волновало. Заложники были расстреляны.

А сами гвардейцы — они ещё не ушли. Они остались в деревне. Бог весть — зачем. Может, просто решили задержаться, чтобы там, куда они вернутся, их не бросили в настоящий бой. Такое тоже не исключено…

Именно от партизан я узнал, что Первая дивизия уже в Праге. Сражается против имперцев, и вполне успешно.

Недоразумение было ликвидировано довольно быстро. И что теперь нужно делать — тоже стало ясно так же быстро.

…Не хочу рассказывать про бой. Это и в самом деле очень скучно.

Гвардейцы дрались хорошо, и мы потеряли убитыми семь человек. Это — не считая раненых, которых мы сразу же передали местным жителям: пусть они с ними возятся. Взялись они за это весьма охотно.

Оставшихся в живых гвардейцев, которых, правда, было очень мало, мы тоже передали местным жителям и больше их судьбой не интересовались.

Главная площадь того посёлка, где всё произошло, осталась почти пустой. Хорошее название — главная площадь. Она была шириной метров тридцать, и недалеко от её края красовалась мощная дубовая скамья. Я подошёл к скамье и сел.

Эта сторона площади была затенена рощей платанов, и сразу за этими платанами начинался овраг. И лес шёл дальше. Стоило сделать буквально один шаг с булыжной мостовой — и ты из населённого пункта попадал в этот лес. Как здорово.

Люди — и наши, и местные — начали понемногу группироваться на площади, переговариваясь; и наш броневичок кто-то подогнал сюда же. В прошедшем бою, кстати, он мог пригодиться разве что за счёт своего грозного вида…

И тут у меня наступил какой-то откат. Переполнение. Даже не знаю, как это ещё назвать… В общем, я почувствовал, что — всё. С меня лично — хватило.

Надо было бы отправляться, но я решил: ещё пятнадцать минут. Пусть люди отдохнут.

В этот момент я как раз и услышал отдалённое рычание моторов.

Моторы с востока. Я знал, что это значит. Мы все это знали.

Я повернулся на скамье, чтобы смотреть в сторону леса. Всё равно ничего сделать больше нельзя. Прорываться отсюда с боем — после случившегося было почему-то немыслимо.

Да и куда, интересно, прорываться? Если то, что Маевский сказал о Каирском протоколе, — правда…

Как давно был этот разговор с ним. Вспоминается, как событие многолетней давности. А если посчитать время — не прошло и трёх суток.

…Если это правда, то нам вообще нельзя было сюда лезть. Оказались между молотом и наковальней…

Простите меня, мысленно сказал я людям своего отряда, с большинством из которых я так и не успел познакомиться. Простите, что я вас в это втянул. Получается, что я расплатился всеми вами за свою глупость, за свои ошибки, за своё бессилие.

Несмотря на то что формально — я совершенно прав. Наверное.

Наверное, так уж устроен мир, что даже самые благородные решения и действия в нём всегда имеют оборотную сторону.

Я повторяю свой вывод по складам.

В этом мире. Благородство. Невозможно.

Ну и чёрт с ним! — подумал я совершенно неожиданно.

Ну и пусть — невозможно. Обойдёмся уж как-нибудь без благородства. Что тут ещё поделаешь…

Автомобиль въехал на площадь и остановился. Его мотор заглушили.

— Пиздец, — сказал кто-то шёпотом у меня за спиной. Я медленно обернулся. Точно зная, что я сейчас увижу, и всё ещё как бы отказываясь в это поверить.

Из машины вышли два офицера. Они явно устали, их форма была измята и запылена, но они были уверены в себе и ничего, абсолютно ничего не боялись. Они стояли как хозяева, и на фуражках у них горели пятиконечные звезды.

Все личные переживания на время ушли. Остались отвлечённые чувства, относящиеся не к людям, а к сюжету и постановке. Как тут красиво; режиссёр хорошо устроил сцену. Тень насмешки над оказавшимся на этой сцене филологом-классиком, одетым по какой-то причудливой случайности в военный мундир. И нотка интереса: что же этот полулитературный персонаж теперь будет делать?…

Я встаю со скамьи. Выбираю взглядом старшего из приехавших офицеров. Подхожу вплотную, стараясь равнять шаг, но, разумеется, не козыряя.

— Господин полковник! Докладывает поручик Рославлев. Состоящая под моей командой отдельная рота Южной группы Русской освободительной армии имеет честь сдаться.

И последняя сцена в этой истории. Она — как фотография.

Центральная площадь в маленьком богемском селении.

С одной стороны к площади подступает тёмный лес — тот самый, уходящий в овраг. Правда, этот овраг незаметен, пока в него не вступишь. Деревья в лесу очень высокие, верхушки платанов и клёнов, растущих на дне оврага, — вровень с теми, которые стоят наверху, у дороги.

Прилегающая к лесу сторона площади затенена деревьями. А на противоположную сторону светит солнце.

Площадь почти пуста. Правда, на ней стоят два легковых автомобиля с открытым верхом. И на солнечной стороне — небольшое скопление людей.

Два прохаживающихся автоматчика в пилотках и выцветших зелёных мундирах.

Автоматчики стоят здесь не просто так: они охраняют четверых разоружённых военных, одетых не в зелёное, а в серое.

Эти четверо сидят прямо на земле, прислонившись к стене длинного дома.

Это офицеры. Прапорщик Ледоховский. Прапорщик Комаров. Подпоручик Тимченко. Поручик Рославлев.

По всему видно, что стеречь пленных слишком долго автоматчикам не придётся. С минуты на минуту часовые получат какое-то распоряжение и их дежурство завершится.

Сами пленные, видимо, тоже это понимают. Они особо не волнуются. Они не разговаривают между собой — разговаривать тут уже, собственно, не о чем. Кто-то из них прикрыл глаза, чтобы не тратить сейчас силы на разглядывание ненужных деталей. Кто-то задумчиво вертит в руке сорванную травинку. А кто-то смотрит в небо.

Удивительно банальное занятие — смотреть на облака.

Банальное — а не надоедает.

Облака. Свободные, беспредельно многообразные, чудесные общие порождения пронзительной небесной пустоты и поднимающихся от земли частичек влаги.

Облака.

Истинные дети Урана и Геи.

Вот ведь оно как…

И тут всё, что можно выразить в понятиях, — отступает.

И остаётся только продолжать смотреть на облака, удивляясь, какие они непостижимо лёгкие. Как они увлекают взгляд своими формами, гораздо более сложными и выразительными, чем у цветов, и закрывают чистое небо своей ещё более чистой белизной, и воздвигают зыбкие, тут же разрушающиеся воздушные замки, и уплывают, уплывают, уплывают.

Принцесса сидит у окна и грустит. Вообще-то, это не простая, а самая настоящая заколдованная принцесса. Когда-то один злой волшебник (а чтоб вы знали, злых волшебников называют ещё колдунами), так вот, один колдун наложил на принцессу свои чёрные чары. Зачем он это сделал, сказать трудно. Может, настроение у него было плохое, а может быть, потому что он был злой и ему просто нравилось заниматься такими плохими вещами. Он всю ночь напролёт читал свои страшные заклинания, а когда наступило утро, все вдруг забыли, что принцесса — это принцесса, и стали звать её просто по имени — Аня. А король забыл, что он король, и стал просто папой. Теперь он каждый день встаёт в семь утра, завтракает и уходит на работу. А мама собирает Аню в школу (ведь если ты не принцесса, то тебе надо каждый день, кроме воскресенья, ходить в школу). Потом мама тоже уходит на работу, потому что забыла, что она на самом деле королева. Замок тоже стал заколдованным и кажется теперь обычной двухкомнатной квартирой. И вообще, всё так перепуталось, что доходит до смешного. Например, папиным начальником стал бывший королевский шут. А первый министр стал дворником. Никого это, кроме Ани, конечно, не удивляет, потому что никто уже ничего не помнит. Точнее сказать, помнит, но совсем не так, как на самом деле, а как захотел колдун.