Ольга Ларионова - Чакра Кентавра (трилогия)

Харр, усмехаясь, глянул в лицо аманту — слюнки‑то не потекли? Пока нет, но были готовы.

— Так, — сказал амант. — Оружье тут оставьте и подите пока прочь.

Наследники, поклонившись, вышли.

— Похвалил бы…

— Успею. Сколь многие знают про это?

Харр молча поднял руку, показав четыре пальца.

— А девка твоя?

— Виноват. Как ладил — видала, а вот для чего, вряд ли догадалась.

— Да коваль, что наконечники мастерил… Понятно теперь, почто они за тобой охотились. Поняли, что дело это оружное, новое. Все тонкости хотели из тебя вытянуть. Вместе с жилами, разумеется.

Рыцарь поежился, вспомнив несчастную мудродейку. От того, что в Серостанье тамошний зверь не синье производил, а серь–серебрень, ему было бы не легче…

Иддс принялся чесать грудь, на которой от носимой почти постоянно дырчатой кольчужки отпечаталась красная сетка.

— Выберешь десяток воинов, у кого рука потверже, а язык покороче, — заключил он. — Натаскивать будешь тут же, а за стенами моими — ни–ни. Мастерить будешь так, чтоб я видел, горницу тебе отведут.

— Кстати, о покоях, — обрадовался по–Харрада. — Не–сподручно мне будет за каждой шалостью из околья сюда бегать.

— Присмотри дом, что без хозяина, — по всему стану с десяток таких.

— А платить кому следует?

— Все хоромы, что промеж степ, — мой доход. Так что, считай, мы в расчете. Казначея только с собой прихвати.

Харр взялся за свой лук, намереваясь спрятать его в плоский короб, но Иддс и тут остановил его:

— Себе другой смастеришь.

Харр понял, что воин–слав при нем не хотел позориться, неумехой себя выставлять. Ну да дело его, воин он бывалый, быстро освоится. Харр поклонился и вышел, кликнув казначейного телеса. Хотя было ему чуточку обидно — ни тебе спасибо, ни какого другого слова приветного.

Но зато — дом.

И тогда он впервые за все эти дни позволил себе вспомнить о том, о чем запретил даже думать…

На самом верхнем уровне благоприобретенной башенной хоромины, в просторной и совершенно пустой светлице он шумно вздохнул, даже не веря, что все так просто обошлось, и ринулся к окну.

Зелогривье, если не считать амантовых домов, все лежало под ним, подставляя его жадному взгляду свои крыши, огражденные кадками с зеленью, уставленные лежанками да скамеечками, устланные коврами и полосатыми циновками, — все напоказ солнышку, равнодушному и не то чтоб слишком ясному. Диковинное Харрово жилище, нависающее над окрестными домами и улочками, точно шляпка исполинской поганки, могло бы служить отменным сторожевым постом, но в этой земле, как видно, за своими не следили — впрочем, за чужаками тоже, полагаясь на зоркость разноцветных пирлей. Так же мало волновала эта чужая, отворенная прямо в зеленоватое небо несуетливая жизнь и амантова лучника, для которого совсем нечувствительно и уж тем более против его воли весь белый свет сошелся клином на одном–единственном доме — вот этом, что ближе остальных, с круглой, не зелененой крышей, посредине которой высилась закрытая беседка. Крыша была пуста, и только ветер лениво шевелил какой‑то золотисто–желтый лоскут, упавший, как видно, из‑за узкой резной створки, заслоняющей окошечко беседки. Ох и горазд же был рокотанщик хорониться от чужого взгляда!

Харр презрительно хмыкнул и, отступив от окна, решил завтра же взять казначея за бока, чтобы дом по–людски всякой утварью снабдил–обрядил, тогда и заночевать можно будет.

Так что хоронись — не хоронись, а никуда ты от меня не денешься, скромница ты моя, капризница!

В отменном расположении он, насвистывая, спустился по крутой лесенке, вьющейся вдоль холодной каменной стены. Время от времени высвечивалось узкое окно, и тогда ступенька расширялась, превращаясь в небольшую площадочку — можно было даже поставить уютную лежанку для отдыха, ежели удастся сюда Мадиньку заманить. А что это получится, он и не сомневался. А в недобрый час здесь можно было и с луком приладиться, жаль только, улочки больно кривы, далеко не пристреляешься. Нет, со всех сторон дом был хорош, а в особенности тем, что дверь в пего была по другую сторону от рокотановой хоромины и напротив нее высилась глухая стена купецкого амбара. Так что входить и выходить он мог никем не замеченный.

А вот Махиде о приобретении своем он решил до поры до времени не рассказывать. Неизвестно, как еще судьба сложится. Хотя девка она пронырливая, рано или поздно все равно прознает…

Свою репутацию Махида подтвердила еще на пороге — она так и металась по дворику, всплескивая руками. Ну ни дать, ни взять — наседка, недосчитавшаяся цыпленка!

— Ой, что скажу, что скажу… — запричитала она. — Ты сядь, где стоишь, не то повалишься!

— Ну, говори, да не ври, а я уж как‑нибудь устою, — благодушно проворчал он.

— Вижу я, что смурной ты стал, вечерами молчишь все — приучила тебя Мадинька лясы‑то точить, вот и решила я перед нею повиниться, что кружала ее разбила, на вечерний уголек к нам зазвать. Подстерегла в проулочке. А она… Она говорит, берегусь теперь далеко ходить, в тягости я! Слыхал — это она‑то!

— А что она — не девка, что ли?

— Девка, да замужняя! За стар–старым! Да за таким старым, что ежели он на снег–леденец малую нужду справит, то и снег не потает! Так что Шелуда пестуна своего шибко уважил, даром что глазами своими масляными все Мадиньку оглаживал…

— Ты что, дура, мелешь?!

— А чего такого? Или, скажешь, дух ветряной с озера прилетел? Или птенчик ее пуховый не в то место клюнул? Или Солнечный Страж на нее меч свой нацелил?..

— Кончай языком трепать! Устал я от трескотни твоей бабьей, лучше уж у аманта в дому ночевать.

— Уи–и-и…

Сейчас прямо уйти, что ли? А хоть бы и так.

Сдернул плащ с сучка, выскочил вон. В наступившей уже темноте кого‑то сшиб с ног, и с истошным клекотом понеслась вдоль по проулочку ополоумевшая со страху и, несомненно, ворованная курица. В другое время Харр поржал бы над мазуриком незадачливым, а птичку догнал и, шею свернув, Махиде презентовал — не пропадать же добру. Но сейчас ему было не до смеху и тем более не до птички, на вертеле жаренной, хотя и допустил он оплошку — в сердцах покинул теплый дом, не повечеряв. Но уж очень круто его забрало; никогда такого сраму не бывало, чтоб девка малая его провела, а тут — здрасьте! Отцом объявила. А с какого такого перепугу при первой встрече шарахнулась, твердила все “не знаю, ничего не знаю…” И теперь к себе не подпускает, хотя и куре этой полоумной ясно: где уж раз, там и другой, и третий…

Миновал ворота, гаркнув па стражей, которые было его не признали, потопал по улочкам к дому своему башенному. Чуть было в темноте не заплутался, но объявилась голубенькая пирлюшка, полетела впереди, и он ей поверил. Не зря, естественно; мигом привела к незапертой двери (тоже непорядок, завтра наказать телесу, чтоб запоры снаружи и изнутри были самые крепчайшие) и даже внутрь влетела, уж чересчур по–хозяйски. Раскрыл рот, чтобы и ее облаять, но подумалось: вдвоем будет не так тоскливо. Забрался наверх, бросил плащ на пыльный пол и растянулся. Поди, не караванник трехстоялый, и не в таких условиях ночевать приходилось.