Ольга Ларионова - Чакра Кентавра (трилогия)

А ведь впервые на этой земле людей повеселил…

С этой мыслью, невольно ласкающей его самолюбие, он и отошел ко сиу, уже не понимая, грезится ему — или действительно как из‑под земли выросла там, за редкими стволиками, слабо озаренная фигура в венце из голубых пирлей; она остановилась напротив него и долго еще стояла, словно могла разглядеть его в полной темноте.

Наутро, за сытными бобами с бодрящей травкой, он ощутил на себе доброжелательные взгляды — так на пирах после удачной песни на него поглядывали с благодарностью и ожиданием — а ну‑ка еще… Харр понимал, сейчас — не время. Молчал, как все. Но подошел косноязычный с узелковой перепояской, ласково проговорил:

— Ты силен, человече; не возьмешься ли воды натаскать, чтобы слабых не утруждать?

— Отчего же пет, дело нехитрое, — так же благодушно отозвался Харр, про себя ухмыльнувшись: мягко стелешь ты, братец, а как сейчас остальных па рытье погонишь?

Но, к его удивлению, никто на работы никого не гнал и не принуждал. Все поднялись неспешно, но уже молчаливо, потягиваясь, напивались впрок студеной водой, сохранившей ночную свежесть; кое‑кто даже подался в травы — пощипать каких‑то красноватых листиков, показавшихся Харру чересчур сладкими. А кто‑то уже работал.

К Харру подошел сутулый подкоряжник — во всяком случае, Харр так решил, поглядев на его босые ноги, явно не знавшие обуви уже много лет.

— Пошли по воду, что ли?

Они подхватили коромысла с тонкими сетками, плетенными из какого‑то волоса, в которых помещались круглодонные бадейки, изнутри мазанные молочно–белым окаменьем. По тому, что трещины замазывались уже серым и голубым, Харр понял, что здесь своего собственного зверя–блёва не держали, а окаменьем разживались за счет того, что приносили беглые. Они двинулись по едва заметной тропе — сразу, видно, что осваивать этот холм начали совсем недавно. Трава становилась все выше и выше, пока не скрыла идущих с головой, несмотря на изрядный рост обоих. Харр заскучал — идти‑то оказалось далековато, а на обратном пути не отдохнешь: на круглое донышко бадейку не поставить. Он принялся считать шаги, несколько раз доходил до сотни, сбивался… Когда появилось желание начать ругаться вслух, впереди послышались голоса. Тропа стала шире, потом резко кончилась, и они вышли на обширную пустошь, посреди которой возвышалась небольшая грудка камней, из которых и бил источник.

Воду здесь берегли — зелененые желоба отводили ее в чаны, колоды и врытые в землю кувшины; внимательный молодой м’сэйм в одной набедренной повязке бродил, высоко задирая ноги и осторожно переступая через желоба, отворял и закрывал заслонки, пускающие воду то в одну, то в другую емкость. Слева — полукругом — располагались густо зеленеющие грядки, над которыми возились рослые мужики, не иначе как по отбору; справа две загородки образовывали проход, по которому подводили на водопой тех мелких безрогих скотинок, которых Харр приметил в степи еще вчера.

Харр со своим спутником присели па землю, отдыхая и поглядывая, когда же им укажут, откуда воду брать. Наконец указали, и опять же никто не подгонял, можно было бы просидеть и еще сколь угодно. Но подкоряжник направился в обратный путь, чуть покачивая полными бадейками, и Харр двинулся следом, успев прихватить по дороге две приглянувшиеся ему рогульки. Путь обратно, как он и ожидал, оказался не таким приятным, и Харр, пройдя примерно его половину, окликнул своего проводника:

— Эй, погоди‑ка малость! — Тот послушно остановился. — Подержи мое коромысло.

Он освободился от своей ноши, чуть отступя от тропы, глубоко вбил в землю прихваченные колья с разветвлениями на концах.

— Давай коромысла сюда, отдохнем.

Подкоряжник с удивлением воззрился на Харрову затею — видно было, что здесь никто не проявлял никакой выдумки, просто делали свою работу от зари до зари, и вся недолга.

— Однако ты взял, не спросясь, — укоризненно проговорил Харров сотоварищ по трудам праведным, — неладно это.

— Я ж голос подать не решился! — возразил Харр. — У вас тут все молча делается…

— Человецы молчат, потому как говорить не об чем, — отрезал подкоряжник. — О суетном за работой болтать грех, а о божественном только навершие ведают.

— Наверший — это который за вечерней трапезой блекотал?

— Ты в грех меня вводишь, — сурово констатировал подкоряжник. — По уставу нашему нельзя гневиться на ближнего.

— А смеяться над ближним можно?

— Тоже грех.

— Однако вчерась ты ржал, как жеребчик, да и другие запрету на себя не клали…

— Общий грех.

Не понравился Харру его тон — переборщил водонос со своей суровостью, от нее так и несло лицемерием.

— Слышь‑ка, босоногий человече, а ты сам часом в навершие не метишь?

— Наверший — это кто много лет в Предвестной Долине провел, по каждому году — узел на опояске. Однако засиделись мы. Нам еще одну ходку делать, с бурдюками для питья.

Он снял с рогулек свое коромысло и потопал по узкой тропе, гулко впечатывая шаг в плотную степную землю. Харр решил малость поотстать, чтобы перед глазами не мелькали его грязные пятки. А с бурдюками он постарается пойти первым.

Когда трава, понизившись, открыла им наполовину обустроенный под жилье каменистый холм, шагавший впереди водонос задержал шаг и как‑то неуверенно оглянулся на своего спутника:

— А скажи‑ка, человече, что это за зверь такой — жеребчик?

— Любопытство — тоже грех, — отрезал Харр, не желавший вдаваться в описание животного мира родимой Тихри.

Похоже, лошадей тут и вовсе не водилось, да и кому они были бы нужны на этих уступах — мясо жилистое, молоко поганое, а ходить в упряжи или под седлом, как послушные рогаты, их и вовсе не заставишь.

Вылив воду в чаи, оба забрались под навес и немного отдохнули — никто косо не глянул, и это Харру снова понравилось. Днем здесь, как он понял, не кормили — чать, не господские хоромы, — но он в своих странствиях привык насыщаться только дважды, на вечерней и на утренней зорях. Водонос поднялся первым, но Харр все‑таки подхватил бурдюки с коромыслом и сумел проскочить на тропу раньше напарника. Темп задал себе непомерно скорый, так что подкоряжник остался далеко за спиной. Его не окликнули — стало быть, ничего противоречащего уставу здешнему он себе не позволил. Он придержал шаг и прислушался к собственным мыслям.

А их, собственно говоря, и не было. Его охватило какое‑то благостное, умиротворенное спокойствие, какое только может преисполнить довольного жизнью человека, одиноко бредущего под чуть подернутым перистыми облаками нежарким небом. До источника он доберется с большим упреждением, отмоется в проточной воде, рубаху сполоснет… Что еще? Эта душевная тишь снизошла на него как‑то исподволь и совершенно нежданно, он наперед знал, что долго ей не продержаться, но пока был рад ей несказанно…