Ольга Ларионова - Чакра Кентавра (трилогия)

Впервые за всю беседу обережник дернул углом суховатого рта — видно, такая уж у него была улыбка.

— А ты все‑таки глупее, чем я полагал. Не понял, что я и есть Наиверший. Что ж, ступай.

Харр виновато развел руками — разочаровал, мол, так не обессудь. Насчет Наивершего он давно догадывался, но виду не подавал, чтобы не портить иллюзорного равенства в беседе. Поднялся.

— Только подай мне мой пояс, — как бы мимоходом бросил Наиверший.

Харр сделал несколько шагов вперед, наклонился, скрывая усмешку; ох, Наиверший, напрасно ты меня за полудурка держишь. Сидишь вроде бы спокойно, а ноги выдают: ишь как икры‑то напряглись. Не отпустишь ты меня подобру–поздорову, слишком много меж нами наговорено. А обрадовался‑то, обрадовался! На м’сэймах своих дрессированных силушку не покажешь, кулаками не помахаешь — нельзя, рожу постную надо блюсти; а со мной вот поиграться вздумал. Только не все ты про меня слыхал — видно, не знаешь, что такое строфионий удар…

Он распрямился, держа в руках шершавую змеиную кожу, и в тот же миг Наиверший сунул руку под кресло и вроде бы схватился за какую‑то палку — этого Харр уже разглядеть не успел, потому что пол под ним вдруг расступился, и последнее, что он заметил, был голубоватый мерцающий обруч, засиявший у м’сэйма над головой.

Харр прерывисто, всхрапывая, потянул в себя воздух — ну и вонища, вот откуда, значит, смердело. Потянулся к виску, где мозжила глухая боль, — шишки пока не было, значит, без памяти он пробыл совсем недолго. Тихонечко приподнял ресницы.

Белесая вогнутая стенка. Колодец, значит. Серое окаменье прорезано длинными трещинами, но и они замазаны гладко, хоть и разными цветами, — с одного взгляда ясно, что даже ногтям не за что уцепиться. Глубина…

Он слегка приподнял голову и увидел носки сапог, выступающие за срез колодца. И м’сэйма, в выжидательной позе замершего па самом краю. Если резко выпрямиться, подпрыгнуть… Все равно не достать. Пожалуй, на длину меча высоты не хватит. Что же еще? Думай, менестрель, думай… Убивать тут не в обычае, но почему бы им не пустить к нему змейку вороную — пусть, мол, гад подкормится. Вот и пояс чешуйчатый рядом валяется, на земле неокамененной. А странная землица‑то в буграх твердокаменных да трещинах узких. Нет, не о том надо думать, промелькнула же какая‑то шалая мысль, когда пояс змеиный увидел…

— Очухался, — донесся голос сверху.

Думай, менестрель, думай.

— Ты сам, я вижу, не больно‑то по–господски выражаешься, — негромко заметил Харр, чтобы протянуть время.

— Сам говорил — с кем поведешься… Ну как, решения не переменил?

— Думаю.

А что думать? Теперь, сложи он хоть дюжину песен, отсюда его живым не выпустят. Первому второй не нужен, второй слишком близко к его спине стоять будет.

Лампа, висящая точно над серединой колодца, освещала смуглое лицо верховного м’сэйма, и он щурился, отчего уголки его глаз, приподнятые над скулами, еще выше взлетали к вискам.

— Долго лапу‑то не соси, — посоветовал он чуть ли не дружески, — а то скоро первый весенний гром прогремит. Видал камень на вершине холма? А копье, из него торчащее, приметил?

Харр не отвечал — непонятно было, к чему все это Наиверший рассказывает, а ему надо было думать, не отвлекаясь.

— Нелюбо железо Неявленному, нелюбо. А чтобы м’сэймы мои убедились в этом воочию, повелел я всем на погляд эту железину водрузить. И — хочешь верь, хочешь не верь, — но все молнии, что Неявленный, на грехи человеческие гневаясь, из туч мечет, прямехонько в копье это железное въяриваются.

Ох и не хочет пошевеливаться головушка ушибленная! Ведь мелькнуло же что‑то при виде пояса змеиного… А тут еще м’сэйм мозги пудрит своими байками…

— Да ты меня слышишь? — обеспокоился вдруг Наиверший.

— Слышу, слышу. Валяй, трави дальше (мне думать надо, думать…). Только кинул бы сюда соломки, больно жестко тут.

— А это земля оплавленная, — как‑то радостно проинформировал его м’сэйм. — Не сказал я тебе, что лампа‑то висит на конце копья того. И прямехонько над тобою. Саму светильню я, конечно, сниму, память все‑таки о доме. Но как гроза подойдет — не взыщи: первая же молния по копью скользнет вниз и — в тебя. Мы никого не убиваем, рыцарь ты мой певчий, то гнев божественный.

Певчий рыцарь… И это ему, оказывается, ведомо. Все уступы слухачами своими наводнил, трепло гуково, паразит м’сэймов. И сейчас мысли путает, сосредоточиться не дает. И отпустить его нельзя: чует сердце, что сам же он и подсказку кинет, как из колодца этого выбраться…

— Ладно, — примирительно проговорил Наиверший. — Пока тучи еще не собрались, дозволю тебе посидеть со светильником. Может, так тебе легче будет песню складывать. А я покуда…

— Что, с холма поглядишь, не пожаловал ли твой Неявленный? Не дождешься! — сорвался, не выдержав, узник. — Вот тебе мое слово вещее: не видать тебе его, как собственной задницы! Не придет он! Не придет!!!

— Врешь! — загремел м’сэйм, оскаливаясь. — Человек без бога истинного прожить может, а весь род людской — нет! Потому и придет он неминуемо, узнанный или неведомый, в славе или в бесчестии, в богатстве или в скудости, гонимый или возвеличенный — он придет!

Видно, не свои слова выговаривал м’сэйм — только письмена мудрые, старинные могли звучать так пылко и возвышенно, что несчастный пленник не нашелся — да и не захотел на них возразить.

— И я выйду навстречу ему и стану пред ним…

Молния — не грозовая, смертоносная, а благодатная зарница ну просто смехотворной по своей простоте догадки сполоснула пожухлые было мозги Харра. Слава Незакатному!

— Складно чешешь, — примирительным топом проговорил он. — Только притомил ты меня. Голову я зашиб, а ты песен просишь… Отдохну я малость, с твоего разрешения.

И он принялся расстегивать свой кафтан. М’сэйм взирал на него без опаски — знал, что проворные ладошки его холуев ошлепали каждую пядь одежды чернокожего неофита и оружия под ней оказаться никак не может.

— Ты ступай пока, — угасающим голосом пробормотал Харр, развязывая пояс — Только скажи мне последнее: как вы называете свою землю — всю, от восхода до заката?

— Это‑то тебе зачем?

— Чтобы в песню вставить…

— Так и называем: Вся Земля. На старинном наречии — Ала–Рани, — кинул сверху м’сэйм, точно подачку.

Харр привалился спиной к осклизлой стенке, прикрыл глаза:

— Песни‑то порой во сне приходят…

Замер.

Наиверший постоял еще немного, потом удовлетворенно хмыкнул, и Харр услышал его удаляющиеся шаги. Раз, два, три, четыре…

Пальцы менестреля бесшумно делали свое дело.

Четыре, пять, шесть… Готово. Шесть, семь…

— Эй, твоя милость! — шаги замерли. — А если сейчас тебе первые строки пропою — ужин мне добрый обеспечишь?