Ольга Ларионова - Чакра Кентавра (трилогия)

Следуя устоявшемуся канону, менестрель, придерживая шаг, чтобы попадать в ногу со спутниками, поведал о телесе, побившемся об заклад со своим хозяином, что достанет яйцо зверя болотного. Хозяин дал ему досок на плот, и телес пересек Среброструйное (экспромт!) озеро. Но вместо ящеров болотных увидал в воде девку красы неписаной и, естественно, на плот ее втащил. А у девки — рыбий хвост заместо ног! Что тут делать? Привез телес ее к своему становищу, прутьями обмотал, глиной обмазал — громадное яйцо получилось. Хозяина вызвал — прими заклад! Раскурочил тот глину, а оттуда вместо морды поганой сладкий лик улыбается. Ну, хозяин и нарек ее женой своей. Телесу на радостях волю дал. А из яйца супругу молодую вытащил — она его хвостом как шмякнет! Хозяин телеса на суд, обманул, мол. А телес от вины отрекается: ты, мол, яйцо взял? Взял. В нем зверя лютого болотного получил? Получил. Так какой с меня спрос?

— Не прав твой раб, — сурово заметил захудалый кипенский меняла, шагавший в общей толпе. — Обещал зверя, а добыл жену…

— Плохо ты слушал! У нее ж вместо двух ног один хвост. Как же ее муж пользовать будет? А жена неублаженная — это почище лютого зверя…

Харр уже знал, что здешним много не надо — хохотали так, что с дороги скатывались. Пара особо холуйствующих потрюхала вперед — пересказать господарям. И те искренне повеселились, не чинясь. Харр затравил новую байку, опасаясь только, чтобы общее веселье не утишило темп передвижения — в Жженовку ему хотелось прибыть до начала так притягивавшего его мероприятия. Но рассказчика успокоили: ежели не присаживаться, то там, мол, будем чуть за полночь. Аманты услыхали, идея пришлась по вкусу — отдали приказ присаживаться и вечерять. Им‑то спешить было ни к чему.

Нахлебником во второй раз оказываться не хотелось, и Харр, приблизив губы к левому плечу, тихонько шепнул своей голубенькой спутнице: “А ну‑ка, подними да погони на меня какого‑нибудь порося лесного!” И пошел по лесистому склону вроде как по нужде.

Пирлюха дело свое знала — и тетивы бы не натянуть, а на Харра уже мчался с истошным визгом годовалый, полосатый еще кабанчик. Визгун принят был на меч аккуратнейшим образом и спустя малое время скрепил своими подрумяненными на костре ребрышками окончательный, хотя и не писаный договор о дружбе и взаимопомощи. Над костром роилась беззвучная мошкара, в придорожном молодняке похрустывал сушняк под лапками любопытных круглоухих зверьков, чьи мордочки порой высовывались из‑под веток; аманты восседали на носилках, опущенных на землю, а прочие валялись прямо на сухом мху, развесив уши, прозрачные от грибного рациона. Жизнь была не просто хороша — она была прекрасна необратимо, потому что даже на этой убогой земле Ала–Рани, оказывается, можно было жить вольготно и весело, как па родимой Тихри. И так теперь будет всегда…

Вот только надо будет к Мадиньке–умиице завернуть, байками–россказнями о своем хождении потешить да насчет сладости жизни на путь правильный наставить — а там ищи ветра в поле! О Махидушке ему как‑то и не вспомнилось…

Между тем поднялись, аманты с факельниками вперед ушли, а Харр как бы невзначай бросил спутникам:

— Однако охрип я малость, вас забавляя. Может, теперь вы меня потешите? Я ж даже толком не знаю, куда вы на ночь глядючи поперлись и какая вам будет с того прибыль…

Тут ему все обстоятельно и поведали. Идут аманты на Судбище, а еще — на чужих харчах погостевать, на жженовских перинах понежиться. Само сборище не в стенах становых ожидается, а есть на то заповедный луг, много десятков лет оберегаемый. Токмо господарям по нему ходить дозволено, а чтоб чужак не проник, обсажен он вокруг красной стрекишницей смертожальной, кто ступит — помрет к вечеру. Ход на луг один, плитами окаменными вымощен, столбами подперными обставлен, сверху кровлей камышовой прикрыт. А по краю луга посажены деревья невиданные, потому как все деревья на Многоступенье вроде бесполые, а эти — бабы: грудастые да задастые (хм, надо будет обязательно взглянуть!). Судить–рядить, похоже, не один день будут, не легкое это дело — нового бога принимать. Простой люд (это уже шепотом) вроде бы и рад, да амантам боязно.

— А что, разве новый этот бог уже явил себя?

— Не, об том не слыхать.

Харру подумалось, что ежели что новенькое и объявится, то вот эти будут знать в первую очередь. Ишь как складно обо всем доложили, смешно даже — и что господари о советах своих тайны держат! Все равно слухами земля полнится.

— А… каков он будет? — впрочем, напрасно спросил: о том даже Наиверший догадаться не мог.

— Ну это ж понятно: птицей он предстанет невиданной, человеческим языком говорящей.

Харр даже опешил от такого решительного ответа.

— Почему же птицей, а не смерчем, не облаком, не рыбой и не в скотском обличье?

— А потому что принесет его черный козерг с белыми копытами и рогами. А кто на козероге удержится? Хребтина‑то острая, не сядешь. Токмо птице то доступно, и то ежели когтями вцепится. Или на голове, промеж рогов…

И тут Харра точно ледяной водой обдало: он вдруг ясно понял, о КАКОЙ птице говорил его спутник. Он слыхал о них на зеленом Джаспере — злобные могущественные крыланы, укрывающие голову своими перьями и через то внушающие человеку свою волю. Рука сама дернулась к эфесу меча.

— …а птицы говорящие встречаются, вон у аманта–Сумерешника кур длиннохвостый в клетке сидит, чуть что не по–евоному — орет дурным голосом: стр–р-ража! Стр–р-ража!..

— Распотешил ты меня, — оборвал его Харр. — Спасибо. Помолчи теперь.

Ему в голову не пришло задуматься, откуда на этой затерянной земельке может появиться настоящий крэг; не отдавал он себе отчета и в том, какая сила бросила его руку к мечу, хотя как будто и провались вся эта Ала–Рани к свиньям собачьим — будет ему ни жарко ни холодно; знал он только, что биться ему супротив этого бога не на жизнь, а на смерть, а потому лучше всего подстеречь тот миг, когда он, гад, вылупится.

И уж не из того ли яйца, что у Иддса припасено?..

Гадай не гадай, а теперь ему надлежало проникнуть на тайное Судбище, хоть кровь из носу.

Они подошли к воротам, когда край неба на востоке зазеленел — тоненько, аж кислинка во рту засвербела. Подбежали жженовские стражи, спросили, какую снедь–питье аманты определяют на луг нести. Отделили кувшины, мешки с чем‑то мягким.

— А ну‑ка, сослужу я вам последнюю службу, — безапелляционно заявил Харр, подхватывая самый тяжелый из кувшинов.

Ему, блюдя неписаный договор, не перечили. Он накинул край плаща на голову, чтобы не слишком бросаться в глаза своей явной нездешностыо, и, оставляя позади своих спутников, плавным ходом бегуна–скорохода помчался туда, где вдоль стены мельтешили всякие служилые люди с поднятыми над головой факелами. И не ошибся: тут и начинался знаменитый проход на судбищенский луг. На плитах, с двух сторон огражденных неуклюжими подпорными столбами, широченными внизу и стесанными к верхушке, и вовсе давились; каждый старался держаться поближе к середке, чтобы, не ровен час, не столкнули с плит на острозубчатую гибельную траву, кроваво щетинившуюся по обе стороны от крытого перехода. В самом конце его трясущиеся от страха телесы передавали стражникам свою ношу — блюда, подушки, бурдюки; те осторожненько, едва ли не на цыпочках выносили утварь и яства на луг, скудно освещенный всего парой факелов, и раскладывали под деревьями.