Юлия Жукова - Ученье – свет, а богов тьма

– А-а, – понимаю я. – Ну и кто этот человек?

Духовник молчит, глядя в пол.

Азамат сжимает его плечо сильнее и тихо спрашивает:

– Это Лиза, да?

Алтонгирел обреченно кивает.

Мы с Алтонгирелом заходим в одну из пустующих гостевых комнат и плотно закрываем дверь, оставляя Азамата нервничать снаружи. Духовник категорически отказался посвящать в свою страшнейшую тайну еще и его, дескать, я-то последняя, с кем он хочет ею делиться, а Азамат – предпоследний и в условиях испытания не значится.

Поскольку комната не используется, то в ней и нет ничего, кроме ковра на полу. На него-то мы и садимся лицом к лицу, скрестив ноги.

И сидим.

Минут через пять я решаю, что дала Алтоше достаточно времени на то, чтобы собраться с силами и мыслями, и пора бы уже ему что-нибудь сказать.

– Если ты хочешь подумать еще пару дней, нам не обязательно все это время тут сидеть, – говорю.

Он немедленно строит зверскую рожу и огрызается:

– Будешь поторапливать, дольше будем сидеть! Мне надо сегодня с этим закончить, иначе все моцоги сначала начинать придется.

Я окидываю взглядом его изнуренную физиономию и решаю, что такого допускать никак нельзя, может и не выдержать.

– От того, что мы тут просидим несколько часов, тебе не станет легче. Может, я каких-нибудь наводящих вопросов позадаю? Чтобы не так резко?..

– Вот еще твоих вопросов мне не хватало! – рявкает Алтонгирел, снова таким сломанным тонким голосом, как будто с трудом подавляет истерику.

– Успокоительного? Водочки? – предлагаю я.

– Нельзя, – отрезает он. – Иначе я бы с этого начал.

Мы сидим молча еще несколько минут. Алтонгирел сопит все громче, но слов так и не произносит.

Я начинаю обводить пальцем узор на ковре между нами. Мне кажется, что духовник следит за моим пальцем, но сквозь волосы плохо видно.

– Знаешь, когда мне было шестнадцать, – говорю я, – я начала курить тайком от мамы. А еще я по ночам сбегала из дома через окно и шла к приятелю пить коньяк. Паршивый такой, дешевый коньяк. У приятеля часто были гости, в основном мужики лет по сорок. Мне тогда казалось, что это ужасно много, и я очень гордилась, что они мной интересуются. Правда, однажды у одного из них по пьяни прихватило сердце, и никто, кроме меня, не знал, что делать. Я-то к тому времени специальность выбрала… В общем, я в них разочаровалась и перестала туда ходить.

– Ну и зачем ты мне все это рассказываешь? – уныло спрашивает Алтонгирел, тоже принимаясь водить пальцем по узору.

– Я думаю, ты догадываешься.

– Хочешь сказать, это твоя самая страшная тайна?

– Не знаю. – Я пожимаю одним плечом, как Кир. – Я много всяких глупостей делала. Наверное, эта не сильно хуже других. Но мама об этой до сих пор не знает.

Алтонгирел рывком головы откидывает назад свои замусоленные патлы и прожигает меня взглядом. Глаза у него блестят, губы трясутся.

– Если ты думала, что мне это облегчит задачу, ты ошиблась. Хотя, может, и нет. Если накуриться и напиться – это худшее, что ты сделала в своей жизни, то все именно так, как я и полагал.

– Что все? – негромко интересуюсь я.

– Все, – сдавленным голосом отвечает он. – С первого момента, как я тебя увидел, я тебя презирал, потому что ты баба и инопланетянка, а все бабы – стервы, и все инопланетяне – тупые придурки. А я великий духовник, всегда все делал правильно. Поэтому могу плевать на тебя и рассказывать людям, как им жить.

– Так, – киваю я. – И теперь тебе приходится рассказать мне о чем-то, что ты сам сделал неправильно, да?

– Именно. – Алтонгирел опускает глаза и шумно втягивает носом воздух. – Ты мне только что рассказала о чем-то, что ты делала неправильно. Так вот, твое неправильно по сравнению с моим неправильно – это такой мизер, что я прямо готов кататься по полу от смеха. Но это хорошо, что ты рассказала, потому что я раньше сомневался, имеешь ты моральное право об меня ноги вытирать или нет. А теперь точно знаю, что имеешь, вот и раздумывать нечего.

Я открываю рот, чтобы сказать что-нибудь успокоительное, что полагается говорить в таких ситуациях… Например, что не мое дело его судить или что позорный с его точки зрения поступок в моем мире может вовсе и не казаться предосудительным. Но Алтонгирел не дает мне вдаться в морализм, резко выпалив:

– Я убил свою мать.

Я с полсекунды смотрю прямо перед собой, все еще витая мыслями где-то в высоких материях и прикидывая, что я могла услышать или понять неправильно. Молчание затягивается, и я не нахожу ничего лучшего, чем попросить развития темы.

– И как это случилось?

– Сволочь ты! – выплевывает он, заставив меня поднять на него удивленный взгляд. Я вроде ничего предосудительного не сказала…

– Я тебе сказал главное, так отстань! – выкрикивает он.

– Насколько я помню, Совет Старейшин велел тебе «рассказать» свою тайну, а не обозначить. Ты уверен, что они примут это как выполненное испытание?

– Приняли бы, если бы ты не спросила! – бесится он. Бледный, с перекошенным лицом, он выглядит совсем жутко, мне хочется его пожалеть и успокоить, но теперь я далеко не так уверена, что его тайна для меня ничего не значит, как несколько секунд назад. Он меж тем продолжает: – Я тебя прошу, отстань, если ты хоть немножко человек, сожри это и не требуй больше! Или ты решила начать мстить прямо сейчас и выпотрошить меня за все мое хамство?

Я принимаюсь жевать нижнюю губу.

С одной стороны, я его понимаю. Я – официально последний человек, которому он хотел об этом рассказывать. Конечно, ему не улыбается выворачивать душу передо мной.

Но с другой стороны, судя по всему, Азамату он об этом не говорил. Эцагану тоже вряд ли. На психоаналитика, к которому он ходил на Гарнете, и вовсе надежды мало. Значит, уже много лет держит в себе, и как бы оно не рвануло. Сколько ему там было, восемь лет? Ничего удивительного, что он такой псих.

С третьей стороны, кто знает, что стоит за его словами. Я не знаю, как именно умерла его мать. Если это было преднамеренное убийство, должен быть суд. Пусть ему было восемь лет, но он же явно считает себя виноватым. Если бы его судили и оправдали, ему бы стало легче. Возможно, даже если бы его судили и наказали, например, изгнанием на пару лет или какими-нибудь общественными работами, это бы ему помогло. Ну и вообще, преднамеренное убийство в восемь лет – это страшно, я хочу сказать, какая бы там ни была мать, если он тогда был на это способен, то что сейчас?..

Возможно, он был в состоянии аффекта. В таком случае ему надо следить за эмоциональным фоном, что-то принимать, чтобы такое не повторилось. Конечно, если он подвергался регулярному домашнему насилию, сейчас ситуация совсем другая, и он вряд ли так сорвется, но лучше подстраховаться.