Геннадий Прашкевич - Великий Краббен (сборник)

А Сказкин вопил.

А Сказкин свистел.

А потом сбежал, скрылся!

Остались – дробящаяся на волнах Луна, остались ночь и жуткое соседство Краббена.

Из призрачных глубин бухты, мерцая, поднялась и зависла медленная непристойно бледная, как скисшее молоко, медуза. Хлопнула хвостом рыба. Прошла по воде рябь.

«Не трогай в темноте того, что незнакомо…»

Исполинский амфитеатр кальдеры поражал смутной соразмерностью всех своих выступов и трещин. То страшная гидра виделась мне в сплетении лунных теней, то черный морской монах в низко опущенном на лицо капюшоне.

Сюда бы Ефима Щукина, невольно подумал я.

Ефим Щукин был единственным скульптором, работавшим на Курилах.

Островитяне прекрасно знают гипсовых волейболисток и лыжниц Ефима Щукина, с первого взгляда узнают его дерзкий неповторимый стиль – плоские груди, руки-лопаты, поджарые, не женские бедра. Но что было делать Ефиму? Ведь своих лыжниц и волейболисток он лепил исключительно с мужчин. Разве позволит боцман Ершов, чтобы его молодая жена в одной только спортивной маечке позировала скульптору-мужчине? Разве позволит милиционер Попов, чтобы его дочь безмолвно застывала перед малознакомым мужчиной в позе, скажем так… несколько раскованной? И разве мастер рыбцеха Гоша Шибанов зря побил свою грудастую Виолетту, когда та, задумчиво рассматривая очередное творение Щукина, неожиданно призналась: «Я бы у него получилась лучше»?

Ефим Щукин не знал натурщиц. Ефим Щукин лепил своих волейболисток и прочих спортсменок исключительно с мужчин, и они его понимали: кто приносил пузырек, кто просто утешал: «Ты эта… Ты потерпи, Ефим… На материке баб навалом…»

Ночь длилась – в лунной тишине, в сырости, в тревоге.

Иногда я задремывал, но сны и шорохи тотчас меня будили.

Я свешивался с карниза пещеры, всматривался: не явился ли из тьмы Краббен, не блеснула ли в лунном свете гибкая антрацитовая спина? Нет… Вроде ничего… Вроде все тихо… Зато вторгался вдруг в сон Сказкин.

«Начальник! – нагло шумел он. – Ты послушай, как нас, больных, морочат! Я, больной в стельку, прихожу к одному наркологу, а секретарша передо мной ручку шлагбаумом! Вам, говорит, придется подождать, вы не совсем удачно пришли, к нам, дескать, гость приехали – профессор из Ленинграда. А я, начальник, человек простой, люблю справедливость. Что, спрашиваю секретаршу, наш доктор тоже больны? А она: с чего ты взял, богодул? Наш доктор всегда здоров! Вот видишь, говорю ей и для убедительности щиплю за высокий бок. Она, конечно, в крик: псих! псих! – кричит. Да еще издевается: сколько, мол, будет два и ещё два! А на шум, начальник, выглядывает из кабинета наш доктор, наш нарколог островной, такой умный, совсем с нами замучился. Вот смотрите! – кричит ему секретарша и тычет в меня серебряным пальчиком. Вот смотрите, доктор, кто тут у нас! А доктор правда замороченный, устал, ему, наверное, выпить хочется. Ну я на его глазах опять эту секретаршу за высокий бок!»

Сказкин, он свое откусает!

Просыпаясь, я отбрасывал сны.

Но одну назойливую мыслишку никак не мог отбросить.

Вот какая это была мыслишка. Серп Иванович держался уже два месяца. Несомненно, организм его очистился от бормотухи капитально. Но ведь известно, как долго может прятаться в потемках нашего подсознания пагубная привычка, только на время притворяющаяся убогой и хилой, но при первом же благоприятном случае разрастающаяся до размеров ядерного облака! Увидев, что начальник прыгнул в пещеру, а значит, Краббен в ближайшее время его не съест, Серп Иванович вполне мог толкнуть Агафону все наше полевое снаряжение за… ну, скажем так… скромный дорожный набор дрожжей и сахара…

Я знал, куражиться Серп умеет.

Перед отходом с Кунашира, например.

Мы уже загрузили снаряжение на борт попутного сейнера, а Серп Иванович вдруг исчез. Вот только что сопел, бухтел, жаловался на больную спину, и вдруг – нет его! Понимая, что в Южно-Курильске Сказкину, как старожилу, прием обеспечен чуть ли не в каждом доме, я избрал самое простое: вернулся в гостиницу и пристроился у телефонного аппарата. Где еще он будет искать меня?

И оказался прав. Ночью раздался звонок.

«Начальник! – донесся нетвердый голос Сказкина. – Ну, ты поздравь меня, начальник, поздравь! Обмыл я наш отход, пруха нам будет!»

«Ты еще на ногах?» – спросил я.

«Ну да, на ногах… Но опираюсь на посох…»

«А где именно ты стоишь на ногах и опираешься на посох?»

«Не знаю, начальник. Потому тебе и звоню. Кажется, в будке…»

«В собачьей? В сторожевой? Или в телефонной? Какая она? Определи».

«Ну, какая… – путался в показаниях Серп Иванович. – Похоже, вертикальная!»

«Телефонные будки все вертикальные! Ты не торопись, Серп Иванович. Ты ведь сам знаешь: смотреть мало, надо видеть! – польстил я. – Что там вокруг тебя?»

«Стекло и металл! – с гордостью сообщил Сказкин. – Как в Нью-Йорке!»

«Примету, примету дай, чтобы разыскать тебя!»

«Ну вот… Ну, есть такая…»

«Ну, так говори!»

«Воробей… Воробей на ветке…»

«Ну, ну! – поощрил я. – На какой ветке?»

«Да кто ж его знает… Но вроде как дерево…»

«Как ни бесчисленны существа, заселяющие Вселенную, – вспомнил я слова одной древней почтенной книги, – все равно следует учиться их понимать. Как ни бесчисленны наши желания, все равно следует учиться управлять ими. Как ни необъятна работа, связанная с нашим самоусовершенствованием, все равно надо учиться и не отступать ни в чем. И какой бы странной ни казалась нам абсолютная истина, все равно не следует ее пугаться…»

…в пещере, выточенной временем и водой, в шлаковой прослойке между двумя древними лавовыми языками, мне снилось: Серп Иванович варит рисовую кашу. Рис он, конечно, выменял у Агафона – на мои казенные сапоги. Развариваясь, рис медленно течет на плиту, потом на пол, потом на траву, на берег и, наконец, в океан и край этого странного рисового потока злобно и страстно надкусывает из воды Краббен. Тогда Сказкин бросается бежать прямо по вязкому рисовому потоку и я мстительно ору: «Поддай, поддай, Сказкин!»

Кто сказал, что Серп не молод?

«Молот, молот…» – шептал я, просыпаясь.

Может, стоит рискнуть? Может, Краббен спит?

Может, Краббен ушел в нейтральные, а то и в чужие воды?

Вот спрыгну сейчас на гальку. Спрыгну неожиданно. И так же неожиданно брошусь к свисающему с обрыва фалу?

Но что-то останавливало меня.

А если Краббен не спит, если он затаился?

А если вон та тень – вовсе не тень, а пасть Краббена?

Страшные мысли теснились в голове, но вот странно… будущее виделось мне лучезарным.

Я видел огромный музей.

Чудесный музей современной природы.

И в нем – отдельный просторный зал, отведенный всего лишь для одного, зато исключительного экспоната.