Алексей Ефимов - Путешествие вверх

Так окончилась его жизнь с Хьютай.

Но она вечно будет с ним, — в его памяти.

Он ещё раз вздохнул и осмотрелся. Собравшиеся вокруг него явно не собирались ничего делать, — как, впрочем, и исчезать. Анмай понял, что если он не хочет сидеть здесь до бесконечности, он должен разобраться с ними сам.

— Ты тоже будешь вечно жить в моей памяти, — обратился он к безымянной девушке-файа, серьёзной и грустной, с печальным и сосредоточенным полудетским лицом. — Я не стремился к уничтожению «Астрофайры», но ты погибла лишь из-за моей бездумной жестокости. Я никогда не смогу простить себя. Ведь в решающий миг я даже не вспомнил о тебе, даже не задумался, что именно я делаю. Я делал это во имя всего нашего народа, но это не оправдывает меня. Прощай.

Девушка кивнула, повернулась, сделала один шаг и растаяла в воздухе — просто исчезла, словно не существовала никогда. Анмай почувствовал неожиданную тоску.

Он повернулся к Нэйсу. Память создает свою версию реальности, отражающую сущность её владельца, и Нэйс напоминал зомби из третьесортного фильма ужасов, — в реальности с такими ранами он просто не смог бы стоять на ногах. Анмай понимал, что это мерзко и несправедливо, но ничего не мог с собой поделать, — он ненавидел Нэйса. Сначала за его глупую, детски наивную жестокость, и ещё больше потом, — за то, что он, Анмай, отчаянно нуждался в нем, нуждался в его помощи, — и бесстыдно манипулировал им. Но он никогда не мог и не хотел переменить себя, свою сущность. И он всегда сильнее всего ненавидел тех, в ком воплощались его собственные тайные черты. А Нэйс всё же оказался лучше его, он смог искупить себя, а Анмай, трусливый чувственный Анмай — нет.

Слова им были не нужны, они просто смотрели в глаза друг другу, — двое юношей, двое сыновей одного народа, внешне очень похожих, только один был истерзан, обожжен и окровавлен, в его глазах был свет сострадания, — а второй сидел перед ним в свободной, гибкой позе, и улыбался. В этой усмешке, едва открывающей белые зубы красивого рта, было нечто невыразимо скверное.

Две стороны одной и той же сущности смотрели друг на друга, — не добро и зло, а два разных знания. Один знал всё о том пути страданий, который называют жизнью, второй — лишь о том, что ему нужно делать, чтобы однажды оказаться здесь. Анмай оказался прав, и Нэйс понимал это, — дважды пойманный Вэру в одну и ту же ловушку, дважды отдавший ему свою жизнь, проиграл и теперь, — его огромные глаза заполнились невыразимой мукой, изо рта сбежала струйка крови, — и он исчез, уже навсегда.

Анмай вздохнул. В конечном счете, мальчишеская тоска по нездешним землям, — а может, желание убежать от собственной тайной тяги к смерти, — оказались сильнее всего того, что он сам считал правдой…

Он поднял глаза. Те, кого он раньше считал своими друзьями, исчезли, остались лишь враги изначальные, но с ними ему было проще.

— Я всегда ненавидел вас, — обратился он к безмолвным ару. — В конечном счете, вы сами навлекли на себя свою судьбу. Вы безо всякой причины истязали меня, и всё, что я сделал потом, я считаю самой естественной реакцией. А теперь вон из моей мечты!

Ару зашумели, поднимая оружие, но глаза Вэру светились ровной, безжалостной яростью, — и ару застыли, сжались, а потом вдруг исчезли, как всегда исчезали в его снах после пробуждения.

— А вы чего ждете? — Анмай повернулся к Философу и Ами. — Вон из моей мечты!

Ничего не произошло. Окрус и Ами продолжали безмолвно смотреть на него. Анмай задумался. Он уже было уверился в том, что это сон, а теперь растерялся, — самым жалким образом. Он знал, что должен что-то сказать им, что-то очень важное, но в голове мгновенно возникла полная пустота. Поэтому он просто смотрел на своих бывших врагов, точнее, на врага — Ами оставался расплывчатым, словно не в фокусе. Анмай зажмурился и опустил голову, твердо уверенный, что когда он поднимет её, перед ним уже никого не будет. Но те двое стояли по-прежнему.

— И что же мне с вами делать? — вслух спросил он.

Ответа не последовало. Две пары глаз продолжали смотреть сквозь него с ледяным презрением. Даже если это был бы лишь сон, Анмай почувствовал бы себя неуютно, — всё же, он сидел обнаженным перед двумя, в общем-то, чужими и вдобавок явно враждебно настроенными людьми.

Он поднялся, — ленивым кошачьим движением. Не то, чтобы он совсем их не боялся, но здесь, на этой бесконечной равнине под белым, — траурно-белым, — небом, здесь, где кончались все пути, где его мечты обрывались, — ничего произойти не могло.

Он осмотрелся, — вокруг не было ориентиров, но он инстинктивно чувствовал направление, — и пошел, осторожно ступая босыми ногами по острому каменному крошеву. Те двое стояли у него на пути, но он просто обошел их, — ему очень хотелось их потрогать, узнать, настоящие ли они, но его удержал страх. Что ж, раз они не хотят исчезать, — пусть стоят на этой унылой, мертвой равнине. А когда он посмотрит назад, — их уже не будет…

— Стой!

Анмай повернулся. Говорил Ами, — ровным, даже красивым голосом.

— Ты нам задолжал кое-что…

— А не пошел бы ты на… — улыбаясь ответил Анмай.

— Ты, гад! — Ами всадил в него очередь из своего нелепого автомата, — вспышки, треск, что-то сильно ударило Вэру в грудь… и всё.

Он недоуменно взглянул на себя, потом рассмеялся. Здесь, в физической реальности, эта запоздалая неуязвимость из сна была уже верхом нелепости.

Ами бросился к нему. Прежде, чем Анмай успел что-то сделать, он ударил его в лицо, — файа упал, инстинктивно выставив руки. Локоть правой попал в острый угол монолитной плиты, — гадко хрустнуло, руку пронзила дикая боль, и она мгновенно отнялась, — до самого плеча.

Боль темной яростью взорвалась в сознании. Анмай приподнялся, сжимая в здоровой руке увесистый осколок базальта. Короткий взмах, камень мелькнул в воздухе, — и Ами тоже взвыл, хватаясь за лицо. Между его пальцами брызнула кровь, — и испарилась, не долетев до камня. Затем Ами кинулся на него. Анмай еле успел увернутся от пинка в промежность, подставив бедро. Тем не менее, он тоже взвыл от боли.

Это уже совершенно не походило на сон, но он всё же не мог разглядеть толком своего противника, — нечто расплывчатое, полупрозрачное, однако обладающее кошмарной силой, — Вэру подбросило высоко вверх, и с силой швырнуло вниз, обдирая спину о камни. Искаженная, словно преломленная в стеклянном шаре фигура навалилась сверху. Сражалась она вовсе не по-человечески, — нечто воздушно-липкое пыталось обхватить Вэру, задушить, раздавить его. Он вырывался изо всех сил, — а его крутило, выгибало до хруста в позвоночнике, выворачивало руки и ноги, било о камни, сжимало так, что трещали ребра. Вэру казалось, что он прилип к поверхности огромного, прыгающего по равнине мяча. Пока ему удавалось сберечь затылок, и он надеялся, что твердая, из костей и мускулов спина не очень пострадала от ударов, — но каждый отзывался всё более сильной болью, словно с неё содрали кожу, а теперь прижимали к открытым ранам раскаленное железо.