Майкл Флинн - Река Джима

Вернувшись в комнату, Мéарана открыла шкаф и увидела, что его одежда и сумка на месте, хотя все разбросано в страшном беспорядке. Если он сбежал, то ничего не прихватил с собой. Но о чем это говорило? Он оставил такой же бардак и в Чельвекистаде, когда ушел от бан Бриджит.

Арфистка взяла его щетку. Поставив ее на полочку, девушка заметила на зеркале туалетного столика небольшую голограмму размером с ладонь. Она сняла ее и поднесла к свету, лившемуся через открытые жалюзи.

Четыре человека в кафе на залитой солнцем мостовой площади Чузера в Эльфьюджи, столице королевства Ди Больд. Такие картинки уличные художники делали для туристов. Донован, Грейстрок, ее мать и Хью. Изображение было старым, но моложе выглядел один только Хью. Тогда в уголках его губ не было твердости, и в нем еще оставалось что-то от юношеской беззаботности, как будто весь мир был шуткой и лишь он знал ее суть. Бан Бриджит сидела посередине — этого сложно добиться в группе из четырех человек, но Грейстрок словно растворился на заднем плане, почти скрытый Донованом и матерью. Мéарана слабо улыбнулась, подметив эту деталь. Серый Гончий был обаятельным мужчиной, хоть и не совсем в ее вкусе.

Мать в дорожной одежде придворной леди сидела боком, но смотрела в камеру. Широкая улыбка, в глазах соблазн, на волосы падает тень, словно она только что откинула голову, чтобы взглянуть на художника. Левой рукой она обнимает за плечо Маленького Хью, правая накрывает руку Донована на столе. Рука Грейстрока лежит у нее на плече. Все они улыбаются, играя роль случайных знакомых, но Мéарана подумала, что они улыбались еще и потому, что были счастливы.

Взгляд и улыбка Хью предназначались бан Бриджит — он повернул голову к ней. Донован и Грейстрок улыбались в камеру, но тоже косились на бан Бриджит; Грейстрок — потому что стоял позади нее, Донован же старался смотреть на художника, но взгляд его поневоле обращался на Бриджит.

Тогда он был Фудиром, напомнила себе Мéарана. Донована еще не разбудили, а других не существовало. Девушка задалась вопросом, почему он сохранил эту голограмму, и ей стало любопытно, уцелели ли три другие копии.

Конечно, Хью злился даже не на то, что Фудир сбежал. Он, если говорить точнее, скрылся. Он рассудил, что лучше сделает сам — то, что требовалось. Акт самопожертвования, как грудью на амбразуру. Но тогда он был совсем другим человеком. Развалина, которая теперь называлась Донованом, проявляла робость там, где Фудир оставался храбрым. Он сбежал в Закуток Иеговы только потому, что понял, кто такая Мéарана. Тогда она выследила его — а если точнее, приманила к себе.

Вернувшись в гостиную, она спрятала арфу в футляр, забросила на плечо и выскользнула из номера. Но, направляясь к служебному выходу — а оттуда к Пошлинным вратам Восточного Мыса, — арфистка проходила мимо спортивного зала отеля и увидела бегущего на тренажере человека со шрамами. Некоторое время она наблюдала за ним с облегчением, которое, впрочем, не пыталась понять. Затем она приоткрыла дверь и тихо вошла.

Тренажер представлял собой беговую дорожку и мультипояс, генерирующий голографический пейзаж. Человек со шрамами бежал по городу, и пояс приспосабливался к его движениям, дергая вверх, вниз, заводя за углы. Он мчался с яростной целеустремленностью, не видя ничего, кроме симулятора и собственного тела. Мéаране показалось, что он немного крупнее обычного. Его лицо было более суровым. Руки и ноги как будто бугрились мышцами.

Но это была иллюзия. Физически он не изменился. Кожа оставалась той же, и мускулы — прежними. И все же Донован выглядел более крепким, словно крупный мужчина в одежде не по размеру. Арфистка опустилась на ближайший мат и скрестила ноги. В ее руки легла арфа.

Он запрограммировал пояс на создание случайных препятствий, поэтому на пути то и дело возникали машины, люди появлялись из боковых улочек и дверей или не спеша шли впереди него, и он уворачивался, а однажды даже изящно прокрутился, чтобы не столкнуться с матроной с тремя собачками на поводках.

Пальцы Мéараны перебирали струны в поиске мелодии, которая лучшим образом передала бы решимость этой бегущей машины.

Он обернулся! И сенсоры симулятора изменили направление ножного привода, так что он выбежал на улицу и будто бы ринулся прямо на арфистку. Мéарана резко откатилась в сторону, но, конечно, стремительное приближение было только иллюзией, созданной поясом.

Сердце человека со шрамами екнуло, и он начал замедлять бег. Он указал на нее пальцем, его лицо расколола ухмылка, и он рассмеялся. То был ужасный смех. Он напомнил Мéаране голоса людей, разговаривающих во сне. Она наиграла стаккато.

— Должно быть, ты Силач, — догадалась она.

Человек со шрамами кивнул, не переставая бежать.

— Донован и Фудир иногда жаловались на боль в мышцах по утрам, — продолжила она. — Они думали, это от старости. Теперь я понимаю причину.

Силач снова улыбнулся и махнул рукой.

— Кого они волнуют, да? Ты немой. Ты не контролируешь голос, так они мне говорили.

— Спя-ат, — простонал Силач.

— Когда Донован с Фудиром спят, ты можешь немного разговаривать. Должно быть, ты имеешь доступ к мозговому центру речи, иначе не смог бы общаться с ними.

Он повел плечами.

— Я-а-а-а не-э-э-э а-а-аю-у-у.

— Ты понятия не имеешь о мозге и параперцепции, верно? Ты создан для боя и физических упражнений?

Еще одна улыбка и поднятый кверху большой палец.

— Понимаю. Если это все, в чем ты хорош, по крайней мере ты хорош хоть в чем-то. Ты… не обижайся. Ты — звериная часть души Донована?

Силач нахмурился, и его глаза налились кровью. Он вскинул голову, словно лошадь или собака.

— Легче, дружок. Каждый из нас зверь — ощущения, восприятие, эмоции и действия. Есть понятие «я», — она дернула струну, — что лишь касается струн и слуха… «я», что не ведает музыки, а знает лишь звук. «Я», которое думает, запоминает и воображает, но лишено понимания. Я не слишком путано изъясняюсь?

Силач пожал плечами и улыбнулся. Он поднял правую руку и развел на дюйм большой и указательный пальцы.

— Но «я», которое только слышит звуки, и «я», которое понимает музыку… это одно «я». Звериная и человеческая сущности едины. Не могу представить, каково это, когда они разделены.

Силач поднял все пальцы и развел их.

— Разделены на десять частей? Донован говорил, их только семь.

Силач нахмурился и попытался сосчитать пальцы, потом покачал ими, словно хотел сказать: «Кто знает?» Внезапно его глаза потеряли фокус и черты лица исказила тревога. Он перешел на шаг, остывая. Симуляция вокруг него растаяла, и над платформой возникли цифры, на которые, впрочем, Силач не обратил ни малейшего внимания. Он снова пересчитал пальцы и уверенно поднял семь, будто ряд копий. Потом еще три и опять пожал плечами.