Дмитрий Самохин - Цепные Псы Россы

— Куда его? — спросил один из надсмотрщиков. — Опять в каменный мешок?

— А чего делать. Пусть посидит о поведении своем дурном подумает, может чего и решит. Третья ходка у него как никак. Такого в «Тухлой лощине» еще ни разу не было. Можно сказать рекорд резервации. Обычно ломаются ершистые, либо дохнут падлы, а тут стойкий типчик попался, — сказал Бодало. — Пегий, веди его к мешкам.

— А может ну его, — сказал Пегий, топчась на месте. Ему совсем не улыбалась прогулка к поляне каменных мешков, где воняло словно в выгребной яме, к тому же через несколько минут у него начиналось свободное время, и потратить пускай даже маленькую его часть на службу было обидно.

— Я тебе «ну его» устрою. Сказал в мешок, значит не рассуждать, а запихивать, — раздулся от накатывающей ярости Бодало.

Не смотря на то, что он был лишенцем, а остальные входили в штат персонала резервации, Бодало верховодил, был негласным лидером. Все знали, что он на хорошем счету у коменданта резервации полковника Бауэра, и ссориться с полковничьим любимчиком никто не хотел. К тому же у Бодалы характер был жуткий, не понравится что может и вместе с другими гореванами и лишенцами в каменный мешок засунуть, а пока разберутся, что невинный в мешке сидит, много времени пройдет.

Пегий тяжело вздохнул, словно ему предстояло пару грузовиков с кирпичами разгрузить, и поднял Горца с пола. Второй надсмотрщик подставил плечо, и, разделив груз, они понесли тело к месту отбывания наказания.

Никита чувствовал, что в этот раз ему основательно досталось. Пара сломанных ребер не в счет, главное что все внутри было отбито. Накатила новая волна острой режущий брюхо боли, он закашлялся и выхаркнул на мостовую густой сгусток крови. Дело совсем плохо, если уж он кровищей плюется, значит внутренние органы ему ощутимо помяли.

Никита приоткрыл насколько мог заплывшие глаза и посмотрел куда его несут. Каменный мешок не самое худшее место в резервации, существовали и пострашнее наказания: молотилка, донорская, но о них Никита только слышал, оттуда живыми не возвращались.

Донорская внушала ужас. Туда приводили живых гореванов, подключали к проводам и трубкам и в течении нескольких месяцев откачивали из них кровь, сперму и другие продукты жизнедеятельности организма. Сперма шла в родильную, где искусственно растили болванки для шурале, кровь на животноводческие нужды, прочее для производства удобрения и другие надобности. Гореван, ставший донором, выкачивался за пару месяцев до нуля, умертвлялся и шел в переработку.

Молотилка была менее страшным местом. Провинившегося горевана отправляли на дробильный конвейер, где он следил за исправностью конвейерных лет. Дробили на них все что угодно: от тяжелой породы, до трупов, перетираемых в комбикорм для свиней. Продержаться тут можно было подольше, но это уж как и кому повезет. Наказанный гореван должен был в случае аварии или засора чинить конвейер, при этом его никто не останавливал, и нередко горе-монтеры оказывались втянуты в зубья молотилки.

Надсмотрщики вытащили Горца за гореванские бараки к поляне каменных мешков. Поляна находилась возле второго бетонного забора с вышками охраны и кольцами колючей проволокой по верху. За вторым забором, Никита уже успел узнать, находилась контрольно-следовая полоса, и второй бетонный забор с вышками охраны. Каждая вышка была оборудована мощным прожектором и пулеметом. Проникнуть на территорию резервации или попытаться сбежать было практически невозможно. Но Никита слышал, что нередко на резервации совершают налеты гореванские партизаны, и чаще всего их налеты оказываются успешными. Стены и пулеметы не останавливают их, партизанам удается вывести из резервации заключённых, при этом они не разбирают кого спасают. Что гореван, что лишенец для них одно и тоже, страдалец, достойный другой жизни.

Обо всем этом Горец услышал в бараках. Гореваны перешептывались между собой, сторонились чужака, подозревая в нем стукача, но ему нередко удавалось подслушать посторонние разговоры. И из них кирпичик по кирпичику он выстраивал свое миропонимание.

Поляна каменных мешков напоминала солдатский плац, залитый светом прожекторов, с десятками круглых отверстий, между которыми оставалось место для маршрута караульного. Внутри половины мешков находились бедолаги заключенные, измученные, страдающие.

Надсмотрщики протащили Горца над лунками и аккуратно опустили в свободную. Никита шипел, когда касался стенок, кусающихся электричеством. Он чувствовал себя морковкой, посаженной в грядку. Отпустив руки Горца, надсмотрщики удалились, громко разговаривая о «бабах». Никита аккуратно вытянул рук вниз, стараясь не дотрагиваться до стенок мешка. Пару раз он коснулся и получил слабенькие, но довольно болезненные уколы тока. Теперь ему предстояло стоять ровно, не шелохнувшись, день, два, пока Бодало не смилостивится и не прикажет его вытаскивать. В этот момент Никита захотел умереть. Стоять несколько суток, не облокачиваясь на такие соблазнительные и опасные стенки, не спать и не есть, гадить под себя, чувствовать себя животным, поставленным в стойло, опасным животным.

Стоя в каменном мешке, Никита проклинал себя за длинный язык. И зачем ему потребовалось рассказывать остальным заключённым всю правду о себе, кто его за язык тянул. Зачем им знать, что есть и другие миры, где к людям относятся одинаково, или почти одинаково, независимо от расы и цвета кожи, от происхождения и прочей невнятной шелухи. А если тебе что-то не нравится, то можешь наняться на первый же крупный пассажирский или торговый даль-проникатель и отправиться к иным планетам, выбирая мир себе по вкусу.

Никита рассказывал им, надеясь, что его рассказы пробудят их к жизни, заинтересуют, заставят действовать, и тогда они выберутся вместе из резервации. Но его россказни вызывал интерес только у «дятлов», которые доносили на него надсмотрщикам, после чего Бодало проводил с ним воспитательную беседу, и отправлял в мешок.

Никита попробовал три раза достучаться до душ забитых, опущенных гореванов, четвертого раза не будет, решил он для себя.

Когда сидишь в каменном мешке, самое страшное это не свихнуться со скуки, не поднять руку к зубам и не перегрызть себе вены, чтобы только не длить мучения. Два дня назад в барак приволокли горевана с зашитыми руками, двенадцать дней просидел в мешке, уставясь больными глазами в небо, не выдержал, только его успели спасти и заштопать. Правда после того что он вынес жизнь воспринимается как нескончаемая каторга, а смерть как спасение, глоток свободы. На работу гореван больше не вышел, так и сидел целыми днями неподвижно на полу и разглядывал стену перед собой. Усталость под давлением времени превращается в отупляющее равнодушие. Избитое тело забывает о своем существовании. Остается только скука, нескончаемая сухая скука разрушающая шестеренки головного мозга, съедающая их ржой.