Евгения Федорова - Вселенская пьеса. Дилогия (СИ)

Очнулся не в полной темноте, что-то искрило. Еще ощутил сразу: все, отбегался. Что-то навалилось на грудь, перед лицом сполохи и край обшивки, грудь сдавило и в боку ад разгорается. Рискнул, рукой пошевелил — вроде работает, только боль усиливает. Завел за спину, наткнулся…

Пощупал спереди — рука с трудом между оторванной обшивкой и грудью прошла, наткнулась тоже…

Вот, черт!

— Эй, кто-то живой есть? — заныл слева из-за разлома неуверенным голос Фердинанд.

— Есть, — сипло ответил я. — Натали? Тверской? Кортни?

— Я живая, — всхлипнула американка. — Мне только руку… кажется… сломало. Больно очень. И лицом об консоль, я в крови вся… и ничего не вижу!

— Тебе хорошо, а у меня тут что-то тлеет, плавится, а деться некуда, — продолжал ныть Порси. — Пластик течет, как бы заживо не сгореть, чертова рубка развалилась!

— Не нойте, дитятки, мы же живы, — отозвался с другой стороны Тверской. Тоже, значит, живехонек. Голос конечно не радостный, но боли в нем особой не чувствуется. — Наташка, ты с нами?

Тишина.

И в груди спазм родился. Я сначала решил, что это из-за того, что меня куском обшивки насквозь проткнуло, как бабочку иголкой, потом понял — нет, сердце щемит. Приступ что ли сердечный? Вроде, не водилось за мной подобного, но все когда-нибудь впервые бывает. Может, и давление высокое…

Да какое высокое, — одернул я себя. — У истекающих кровью пульс затухает, а ты о давлении…

— Наташ? — позвал тихо. Неужели так? Сам пересадил ее в центр на капитанское кресло, от чего-то подспудно был уверен, что там самая безопасная зона (если конечно забыть о том, как сворачивалось пространство на Эвересте начиная с капитанского места), а что же, вышло не так? Кортни жива, навигатор вон похныкивает, Твескрой почти рядом с ним уцелел, даже я еще имею шансы выжить, а она выходит…

Всхлипнула, заплакала.

— Живая, Наташ? — позвал я. Сердце отпустило.

— Ненавижу, тебя, Доров, скотина ты!

— Наташ, ты цела?

— Не знаю! — выкрикнула. — Надо мной плита нависла, прямо перед лицом, кресло на бок упало, я тут как в могиле, пошевелиться не могу!

— Болит чего?

— Все болит!

— Истерика, — констатировал Тверской. — Не удивительно, мне опять по голове досталось, второе сотрясение за час, что-то много.

— Все что у тебя было ценного, уже давно вытрясли, — огрызнулся я, но тут заорала Ната, прервав мои изыски:

— И никакая у меня не истерика! Доров, скотина, вытащи меня отсюда! Если меня не жалко, сына своего пожалей!

— Чего? — я запнулся.

— Чего слышишь! Если любишь своего ребенка, как говорил, вытащи меня немедленно! Не могу я так, дым тут, мне страшно, я боюсь сгореть! Беременна я!

— Да ты же сказала, аборт сделала… — как-то совсем уж глупо спросил я. От растерянности даже забыл про боль в боку. Только чувствовал, как стекает по обломку железа кровь, даже за криками и звуком искрящейся проводки различал, как крупные вязкие капли одна за другой падают на пол. Не очень часто, но времени у меня с таким кровотечением немного. По-моему, печени у меня теперь больше нет вообще. Эх, как я пить-то теперь буду?

— Не сделала я аборт, просила, чтобы тебе сказали! Мне ведь все рассказали, как ты меня скрыть пытался, как корабль свой прятал, девчонок каких-то чужих спасал, из-за чего все и провалилось! Вот не может на чужих не отвлекаться! А потом мне пояснили, что выбора тебе не дадут. Я сама вызвалась лететь, понял? Чтобы рядом с тобой быть! Чтобы у тебя проблем не было, просила их соврать! Знала, что ты не улетишь, будешь сопротивляться, глупости делать! Надеялась, ты поймешь все сам. Доров, немедленно вытащи меня отсюда, слышишь! Или я тебе никогда всего этого не прощу! Ты же не меня, ты же собственного ребенка убиваешь…

Она говорила, все повторяла, чтобы я ее освободил, чтобы немедленно оторвал свой зад от кресла и полз к ней, а я глупо улыбался, глядя уже ничего не видящими глазами перед собой.

Кровь уходила, и сознание становилось все более гулким, но мое тело, привыкшее к боли, не давало разуму уйти. И я все еще был здесь, глупо улыбался и думал, что у меня будет сын. Ну, будет же!

— Как же ты летала, прыжки подпространственные для женского организма вредные, да еще и с плодом? — перестав хныкать, ужаснулся Порси.

— Мне Змей колол препараты, ничем мне прыжки эти не вредили! Только последний, на третий уровень — не знаю я. Ну же, Доров, чего ты там тянешь! Вытащи меня! Ненавижу тебя.

Я слышал теперь только ее голос, все остальные молчали. Словно мы с ней остались один на один в разрушенном корабле, и она слово за словом рвала мою душу на части. Прав был Стас, она рассказала мне правду именно тогда, когда я не мог этому противостоять. Ее месть оказалась самой жестокой на Земле.

— Я думала, ты любишь меня, меня, такую, какая я есть! Я готова была за тебя все отдать, а ты плюнул мне в лицо, Доров! Ты жалок, под первую же юбку полез! Кортни, ты на меня не обижайся, этот кобель виноват во всем. И в том, что у тебя рука сломана….

— Да я не в обиде, — откликнулась американка и тактично замолчала.

— Ты, Доров, и пальца моего не стоишь! Я твоего ребенка ношу, а ты… ну же, докажи, что ты мужик! Я тут больше не могу, — она закашлялась. — Вытащи меня, ну же!

— Не могу, — прошептал я. — Прости, не могу я.

— Почему не можешь?! — внезапно, почувствовав неладное, гаркнул Яр. Судя по ситуации, с самого начала было ясно, что мы все зажаты намертво, шелохнуться не можем и деваться до прихода помощи некуда, но тут в моих словах его видимо что-то насторожило. Может быть, интонации. — Доров, не отключайся!

— Простите, ребята, — пробормотал я, уже не уверенный, что меня слышат. — Я по совести все сделал. Нам эта платформа для силы нужна была, а им для жизни. Простите, все эти смерти на мне…

— Доров! — голос Натали внезапно стал серьезным. Из него ушли истеричные нотки, и он наполнился ужасом. — Антон, что с тобой?

— Все нормально, Ната, все нормально…

Я уже ничего не мог говорить. На глаза, наверное от боли, навернулись слезы. Дышать было тяжело, но острота в боку притупилась, расслабляя тело.

Как бы не сплоховать под конец и не обделаться, — внезапно подумал с отстраненной тоской, уже зная, что ничего этого мне не избежать. Смерть, она не бывает красивой или благородной. Красивыми и благородными бывают поступки перед смерть. А смерть это всегда кровь, боль, и испражнения.

— Ярослав, ты видишь что? — это, кажется, Порси. Я уже почти не понимаю… — Ты же ниже сидишь, вдоль пола смотри, тут искрит же…

— Вижу плиту, ее оторвало от потолка. И из-под края его рука торчит. Только что не было, опала. Его раздавило… похоже…

Темнота.

Приходить в себя было непросто. Мне сначала показалось, я под тяжелыми наркотиками. Мысли были яркими, очень живыми, будто видения. Словно я пролистывал куски собственной жизни, мягко водя пальцем по сенсорному экрану. Движение, картинка съезжает. Еще и еще. Они смешивались, возникали вперемешку, коверкая мою жизнь. Я видел то детство и бабушкины розовые кусты, такие колючие, что в них могла запутаться кошка, потом вдруг видел заросшую тропинку и скамейку, на которой сидит Родеррик Стерт — мой учитель и друг. И снова он, но только моложе, в безукоризненном костюме входит в аудиторию, где я, изнемогая от жары, до неприличия расстегнутый, пытаюсь срочно накатать курсовую.