Ольга Чигиринская - Сердце меча

Не задумывался о справедливости и Майлз — просто он перестал чувствовать, что связан с госпожой, ради которой умрет, и, напротив, почувствовал связь с Бо и с этим сумасшедшим хитокири. Все остальные были на одном берегу, госпожа — на другом, а они — посередке, в дохлой лодке. Прежде Гэппу был одним из многих сотен и определял себя как одного из многих сотен — через номер полка и прайда. А сейчас все осталось за гранью, он перестал быть одним из них, но и никем тоже не стал. «Отрыжка» — плоховатый мостик для перехода в вечность. Неужели он отличается от других лишь умением громко пускать из глотки газы?

Как «один из многих», он радовался такой возможности отличиться — умереть на арене за госпожу, ну, а самая вершина — умереть последним. С сердцем жертвы в ладони. Но теперь он был одним из трех, и жертва была одной из трех, и пошла на это сама, хотя могла бы спастись. Этот хитокири был таким же сумасшедшим, как его сумасшедший бог. Гэппу не мог этого почувствовать, а Майлз вдруг почувствовал очень остро, что он перед этим человеком виноват. Он заставил страдать того, кто ему ничего не сделал. Он сделал плохое госпоже, но как раз это другие господа готовы были ему простить, раз он пилот. Его и бичевать-то велели затем, чтобы простить не просто так, а по справедливости: наказать очень сильно — и простить. Простые господа, которые толпами бродят по улицам, очень любят справедливость, а знатные господа очень любят свою доброту, и все были бы довольны, если бы не выходка хитокири. Этот сумасшедший подумал о нем, о том самом Гэппу, который наносил ему удары — будет он жить или нет? — и вместе с ним захотел умереть, как Гэппу вместе с госпожой.

Весь дом Рива, весь Вавилон знает, почему эти имперцы — чума: они готовы убивать тех, кто не сделал им ничего плохого, а просто думает иначе. А вот умирать с теми, кто не сделал тебе ничего хорошего — это та же самая чума или какая-то другая? Майлз не мог объяснить, почему, но эта чума ему начала нравиться гораздо больше, чем здравие господ.

Из этого Майлз заключил, что уже начал сходить с ума.

Он ни на секунду не испугался смерти, он был все так же полон решимости ее принять, но уже не ради госпожи, с изумлением понял он, а ради маленького имперского воина, который вел себя, как лучший друг-побратим из морлочьих баек, что рассказываются после отбоя в спальне. Он даже отдал им свой последний кусок. Майлз прежде не встречал таких людей, и чем дольше все это варилось у него в груди, тем горше было от того, что такого человека так и не узнают другие ребята. Это был бы хороший туртан, если бы не его римское безумие. А впрочем, Майлз теперь сам римский безумец, и, наверное, можно обойтись без оговорок: это хороший туртан, жаль, не суждено ему прожить чуть подольше.

И тут Майлза кольнула еще одна странная мысль. Он тоже может попытаться что-то сделать для имперца Ричарда Суны. У него дух захватило от одного понимания того, что вот сейчас он может принять решение, которое переменит для кого-то… всё. Сердце его забилось, дыхание стало чаще — новизну принятия свободного решения он познавал и переживал почти так же остро, как Дик прошлым вечером — новизну любовного соития. Он может сейчас ударить по голове ничего не подозревающего Бо — не до смерти, но сильно. Может нажать приговоренному хитокири на нужные точки под ушами — и тот потеряет сознание. После этого Майлз может вскинуть его на плечо и вынести из камеры, сказав внешней охране, что тот умер. Может донести до нижнего этажа тюрьмы и сбросить вниз, в мертвецкую, откуда тот, когда придет в себя, переползет к лемурам. Он будет жить. Он кому-то еще подарит имя и это пьянящее чувство возможного…

Но возможность действия содержала в себе и возможность провала, и Майлз впервые в жизни испытал настоящий страх. Не перед наказанием, не пред неминуемой смертью — а перед самим поражением, перед тщетой усилий. Свобода оказалась головокружительным проходом по канату над пропастью.

Майлз не был ни создан для долгих рефлексий, ни приучен к ним. Он выбрал действие. Подойдя к столику, он взял кусок мяса из порции приговоренного и, не переставая жевать, ударил дующегося Бо хвостом в висок. Тот повалился без звука — и Майлз убрал его под лежанку, а хитокири слегка придушил, зажав пальцами артерию и вену на шее. Потом он вскинул обмякшее тело на плечо и постарался сделать так, чтобы ниспадающее косодэ закрывало голову.

Теперь можно было идти.

— Что это с ним? — забеспокоился дежурный по коридору, человек.

— Умер, — коротко ответил Майлз.

— Как умер? — переполошился тот. — Матушки, да с меня голову снимут!

Морлоки из тюремной охраны отнеслись к делу равнодушно — их это не касалось. Под оханья дежурного Майлз дошел до лифта и спустился на три уровня вниз — человек указал дорогу в морг, а сам побежал связываться через инфосеть с начальником дворцовой охраны.

Майлз вышел из лифта на четвертом уровне и зашел на пост — с бесстрастным, спокойным лицом, будто так и надо.

— Убийца госпожи цукино-сёгун умер, — сказал он.

— О, дьявол! — начальник этого поста аж вскочил. — От чего он умер?

— Т-82 перестарался, — пожал свободным плечом морлок.

И в этот момент Суна застонал.

— Не стрелять! — крикнул начальник караула, Майлз ударил его ногой и этим ударом отшвырнул на одного из стрелков. Очередь ударила в потолок, тут же взвыла сирена тревоги — а до шахты сброса трупов было каких-то десять метров! Майлз кинулся вперед, напролом — и ударил второго стрелка когтями в горло, а тот одновременно нажал на спуск. Майлз выпал в ту самую дверь, к которой так стремился, его ноша покатилась по полу, а сам он, захлопнув дверь, навалился на нее всем телом, чувствуя, что слабеет.

— Хитокири-сама! — крикнул он. — Хитокири-сама!

Шатаясь, Дик поднялся на четвереньки и обалдело повел головой из стороны в сторону. Он окончательно перестал понимать, что происходит.

— Дальше по коридору, — прохрипел Майлз, показывая. — Трупосброс. Прыгайте туда. Быстрее, хитокири-сама. Я умираю, и недолго смогу держать две…

Пули, ударив сзади, разорвали ему грудь, но он все же не отвалился от двери, только сел на хвост. Сумасшедший Бог имперцев коснулся его лба пробитой ладонью — и боль исчезла.

— Сколько раз просили поставить современные двери, управляемые с пульта! — выкрикивал через минуту начальник тюрьмы в лицо Метцигеру.

— Как так вышло, что они остались втроем и могли свободно общаться?! — хрипел в ответ Метцигер.

— У меня не было приказа изолировать их друг от друга!

— А голова вам нужна зачем? Бритву на ней править? (начальник тюрьмы был лыс как коленка).

— А кто так воспитывает свою охрану?

Потный и красный после этого разговора Метцигер, выходя, обратил внимание на Дика, который валялся в углу.