Сергей Жарковский - Я, Хобо: Времена Смерти

Даже я, обременённый неотвязным и ещё непривычным Хич-Хайком, повеселился на всю мёртвую мою катушку, и на целых несколько часов отвлёкся от необходимости следить за дышать, забыл о мучащих меня снах наяву, о ежедневных полных медосмотрах, забыл даже о проблемах с потенцией, разорвавших мою старую романтику с Осой.

Дали свободно, но - всерьёз, без нанесения Форту праздничных разрушений. Рушат излишки, а излишков у нас очень не хватало, разве что неснятые остатки. То, что у нас было и работало, было столь драгоценным и незаменимым, что и самый отвязавшийся и пьяный младой не находил весёлого и остроумного в разбить предпоследнюю в Форте лампу дневного света, или что-то такое тому подобное. Воды налили немного в распределителях и подморозили ручными фризерами, пару ящиков маркеров извели. Праздновали по усечённому сценарию. Совместное поедание и выпивание, концерт для именинника, лотерея (с призом в виде нашей любезной Ольюшки Кашки), потом танцы под танцевальную музыку, ну и "сардинки", без "сардинок" нельзя, а в "поймал-имей" играть было опасно в недостроенном Форте. Но программа была короткой только по пунктам, не по времени, и стоит поверить мне, что каждый пункт был выполнен с многоразовым превышением достаточности. Съели весь рацион за неделю вперёд, выпили всё готовое и недобродившее. (Туча под конец выкатила в обитаемость ЦК шесть своих знаменитых жёлтых неприкосновенных бочек с молодой закваской, а надо знать шкипера Тучу, чтобы оценить размах постигшего её душевного движения!) В "сардинки" сыграли хоть по разу, но все сто пятьдесят три наличных человека (у смены на Башне на семь парней была только одна дама, но эта дама была Алла Фозина). Судил "сардинки" Генри Маяма с белым маркером наперевес; свидетельствую, светилась спина и у Мьюкома; Нахав-Цацу Пулеми маркером намазали грудь и бёдра, и пострадал не один славный с игреком в хромосомах, восторженно схвативший Пулеми за талию; меня поймала "Мэм" Макарова, и моя импотенция не смогла устоять; свидетельствую

Кого-то от смеха тошнило, Кирилл Матулин потерял сознание, а Генри Маяма и Верник Топотун подрались вничью впервые не по службе.

Как обычно, часов через двенадцать космического шабаша, проведённых, в общем, сообща, общество разбилось на локали по интересам, по душевным привязанностям. Вряд ли кто-то уснул, не опасаясь разрыва сердца во сне. Я посидел (с Хич-Хайком, естественно) в переполненном личнике у Ста-ды "Ейбо" Нюмуцце, где Стада играл на гитаре и пел со своей единственной напарницей Ло Скариус жалобные "народные песни космических окраин", похабчики Райслинга и земного происхождения баллады, я посидел, послушал, подпел, выпил; отыскал Осу, принял у неё исповедь и выпил с ней чистого малинового на поминальный брудершафт по кончившейся романтике; полюбовался, дабы протрезветь и освободить желудок от лишнего этилового яда, звёздным небом через единственный пока в Форте большой иллюминатор в "диспетчерской девять", где, кстати, с десяток космачей разных степеней свободности обсуждали перспективы и необходимости (в таком порядке) открытия следующей Дистанции (представляете? они допились до новой Звёздной!); а потом, по обыкновению своему высоко загрустив, я понёс свою грусть к своему Шкабу; припасть к широкой груди любимого исповедника и шкипера представилось чрезвычайно уместным сложной душе вторпилы Аба.

Перемазанным флуоресцентной краской привидением, с невидимым (избежавшим "сардинок" по болезни) Хич-Хайком на буксире, я прошёл тёмными коридорами бубла-MEDIUM, отказался выпить крайнего с компанией беспечных пятнадцатилетних младых первой кладки, могущих разговаривать уже только шёпотом, но весело, жизнь им ещё казалась диковиной, нырнул в "улитку", долго ловил в невесомости горизонт и боролся с тошнотой, горизонт поборол, но проиграл тошноте, прибрал за собой, вышел в распределитель объёмов главный "ствола", на свету почистил комб Хайка, и полезли мы с Хайком по осевому тоннелю наверх. Я знал, где Шкаб, потому что знал, и всё.

Он там и оказался. Впрочем, найти его я смог бы и без алкогольных прозрений. Для обустройства "обитухи" "бублов" с переборок и перекрытий "ствола" поснимали почти поголовно фальшь-панели, и внутренности "ствола" просматривались необычайно широко в рабочий день, штатным образом осве-щённые - от кормовых тяжёлых переборок до танковых доньев в носу. Нынче свет в "стволе" погасили. Коридоры подсветили люминофорами, но основные пространства корпуса "А" бывшего титана "Сердечник" тонули во тьме. "Ствол" был безжизнен, но Шкаб (в числе исчезающе малого числа моих знакомых) любил невесомость. И я увидел сквозь решётки, вдали, в районе вертикальных выгородок бывшего отсека диспетчерской ЭТО, яркое белое пятно.

Пыхтела вентиляция, разрастаясь эхом, шевелились волосы - от сладкой жути одиноких пространств? от сквозняков? от прохождения через карманы неравных давлений в непро-дуваемых закутках?… Я почти протрезвел по пути к огоньку Шкабовой компании. Ну а Хич-Хайк и не пил.

В ста метрах над недостроенным выносом Порта Грузового есть небольшой отсек-цистерна: как раз за блоком бывшего ЭТО направо и полупалубой выше. Это, по штатной схеме, - наблюдательный пункт сменного диспетчера, там запланировано окно в полукруглой стенке отсека, резервный переносной пост, всё такое прочее. От окна сейчас была только рама, с вместо стекла - двумя секциями фарфоровой заглушки. Воздух сюда не протягивали, отопление тоже. Невесомость - самая мягкая подушка на божьем свете, по умолчанию нивелирующая все вообразимые вещи для удобства нахождения человеческих тел в пространстве. По отсеку протянули десяток лесок. На лесках и существовали гости Шкаба. Избранные гости. Мьюкома не было.

У каждого допущенного в пределах досягаемости были бутылка и поднос с закуской. От электрощита ЭТО бросили времянку с лампой для освещения, она и освещала собрание снизу, с "пола". С той же времянки ели электрообогреватель и пяток вентиляторов, прискотченные к переборкам. Но вентиляторы были выключены для тишины. Разговор шёл тихий, приятный.

Дышали с паром - очень уютно - и беседовали: Шкаб ("Проходи, Марк! Мы тут беседуем. Вот тебе бутылка. И ты, Хайк, старик, давай, будь здесь", Френч Мучась (молча посторонился, шевельнув леску, перепасовал мне пущенную мимо меня бутылку), Туча, Джон Ван-Келат (тщательно курящий свой золотистый мундштук), Мэм ("Как т-ты себя чувствуешь, д-дорогой?"), Карен Ёлковский, вездесущий неутомимый Стада с гитарой ("И ты сюда? А там они все - что спят, что нет, чего мешать; а я, ейбо, не допил…"), Кислятина (дотянулся, пожал мне руку, пожал руку Хайку, и Хайк спросил его, не подбросит ли до Земли: он любил Кислятину)).