Карел Чапек - Обыкновенная жизнь

Я покачал головой. Ничего больше не было, молодой человек, ни строчки. Увы, ничем не могу служить.

Он давился восторгом, оттягивал пальцем воротничок, словно тот душил его, и лоб у него заблестел от пота.

- Превосходно! - вопил он.- Совсем как Артур Рембо! Поэзия, вспыхнувшая метеором! И никто не нашел! Это открытие, милостивый государь, потрясающее открытие! - гремел он, ероша лохмы своей красной ручищей.

Я злился, не люблю шумных и вообще молодых людей: как-то нет в них ни порядка, ни меры.

- Чепуха, сударь,- сухо возразил я.- Стихи были плохие, не стоили ни гроша, и лучше, чтоб никто о них не знал.

Он улыбнулся сострадательно и чуть ли не свысока, как бы ставя меня на место.

- Нет уж, милостивый государь! Это дело литературоведения. Я бы назвал вас чешским Рембо. По-моему, это наиболее интересные стихи девяностых лет. Не скажу, чтоб они могли лечь в основу какой-либо поэтической школы, - он прищурил глаза с видом знатока, - они имели мало влияния на развитие поэзии и не оставили в ней глубокого следа. Но как выражение личности это просто великолепно, это такое своеобычное и сильное... Например, это стихотворение, как оно начинается: "Как кокосовые пальмы бубнами зарокотали..." - Он выкатил в экстазе глаза. - Конечно, вы помните сами, как там дальше...

А меня это задело мучительно, будто некое неприятное воспоминание. Я пробормотал:

- В жизни не видел ни одной кокосовой пальмы. Какая глупость!

Юноша чуть не взвился.

- Все равно! - воскликнул он. - Не важно, что не видели! Вы совершенно неверно понимаете поэзию!

- И вообще, - говорю, - как это пальмы могут рокотать бубнами?

Он был, кажется, оскорблен моей тупостью.

- Да ведь это же кокосовые орехи! - выпалил он возмущенно, как человек, которому приходится объяснять простейшие вещи. - Орехи от ветра стучат друг о друга. "Как кокосовые пальмы бубнами зарокотали"! Слышите? Сначала четыре "к", это - орехи стучат; потом расплывается в музыку - "бубнннамми зарокотали"... И вообще там есть стихи еще лучше...

Он сердито замолчал, откинув гриву, как будто в этих стихах он защищал собственное, самое драгоценное свое достояние. Но скоро он сменил гнев на милость, - молодость великодушна.

- Нет, серьезно, там есть замечательные строки. Своеобразное, сильное, потрясающе новое - конечно, для того времени,- прибавил он с сознанием превосходства. - И даже не так новое по форме, зато образы какие! Видите ли, вы заигрывали с классической формой, - пустился он со рвением объяснять мне, - но разрушали ее изнутри. Формально безупречные, строгие, правильные стихи, но заряженные внутри невероятной фантазией!

Он сжал свои красные кулаки, чтоб было нагляднее.

- Кажется, вам хочется издеваться над этой строгой и точной формой. Этакий правильный стих, а внутри фосфоресцирует, как гнилушки, что ли. Или раскаленный уголь, до того раскаленный, что только и ждешь - сейчас взорвется. Будто какая-то опасная игра: закостенелая форма, и - ад внутри... Собственно, в этом и есть конфликт, страшное внутреннее напряжение, или, как бы это выразить, - понимаете? Фантазии хочется полета, а ее втиснули во что-то очень системное, очень тесное. Потому-то эти ослы и не заметили, что это лишь по видимости классический стих; если б они увидели, как под этим внутренним давлением смещаются цезуры...

Он вдруг утратил всю свою самоуверенность, он вспотел от усилий и смотрел на меня собачьими глазами.

- Не знаю, точно ли я выразил свое мнение... маэстро, - запинаясь, промямлил он и покраснел, но я покраснел пуще него, мне было ужасно стыдно, и поглядывал я, кажется, даже со страхом, в смятении бормоча:

- Но ведь стихи были плохие... Потому я и бросил это дело, и вообще...

Он покачал головой и все смотрел, смотрел на меня, не отрывая глаз.

- Не то!.. Вы... вы не могли не бросить. Если б вы... продолжали творить, вы неизбежно разбили бы вдребезги... Я это так здорово чувствую! вырвалось у него с облегчением, потому что молодым людям всегда легче говорить о себе. - Для меня было огромным наслаждением - прочитать ваши восемь стихов. Я тогда же сказал своей девушке... впрочем, это не важно, растерянно осекся он и обеими пятернями взъерошил волосы. - Я не поэт, но... способен представить себе... Такие стихи мог написать только молодой человек... и только раз в жизни. Если б он продолжал писать - обязательно как-нибудь примирил бы это противоречие... Собственно, ведь какая изумительная судьба поэта: раз в жизни выразить себя так невероятно сильно, так полно и - точно. А знаете, я вас представлял себе совсем иначе, брякнул он неожиданно.

Мне страшно хотелось услышать еще что-нибудь о моих стихах; хоть бы этот олух прочитал какое-нибудь. Но мне стыдно было просить, и я от смущения начал глупо и банально расспрашивать, откуда он и всякое такое. Он сидел как оплеванный, - видно, вообразил, что я разговариваю с ним, словно с мальчишкой. Ну и ладно, хмурься себе; не спрашивать же мне, что было еще в моих стихах и тому подобное. Будто уж сам не можешь начать! Разве я не оставляю достаточно длинных и тягостных пауз в разговоре?

В конце концов он поднялся - такой ненужно длинный.

- Ну, я лечу,- с облегчением вздохнул он, ища свою шляпу.

Ну, лети; конечно, молодость не умеет ни прийти, ни уйти. На улице его поджидала девушка, они взялись под руки и помчались к городу. Отчего это молодежь всегда так спешит? Я не успел даже пригласить его заглянуть еще раз; какой торопыга, я и не знаю, кто он...

Вот и все.

XXIV

Вот и все, а теперь хоть голову себе сломай, коли угодно. Видали - я, оказывается, поэт; кто бы подумал? То, что сказал этот юноша, ничего не значит - черт его возьми, юношу; молодость преувеличивает и не может не преувеличивать, как только рот откроет. Надо бы съездить в университетскую библиотеку, самому взглянуть, но доктор велит - покой и покой, вот и сиди дома, голову ломай. Нет, не вспомнишь ни одного стихотворения, - что уплыло, то уплыло; и куда только оно так проваливается?! "Как кокосовые пальмы бубнами зарокотали..." - по этому ничего не поймешь; только что головой покачаешь - господи, да откуда ты взял эти пальмы и что они тебе вообще? А кто знает, может, в этом, и именно в этом и есть поэзия - в том, что вдруг тебе, оказывается, есть дело и до кокосовых пальм, и, скажем, до королевы Маб. Пусть это плохие стихи, и юноша - болван, но вот факт; были кокосовые пальмы, и бог весть что еще! "Потрясающая фантазия", - говорил юноша; стало быть, там множество всякого, да еще какого удивительного - и все, видите ли, "фосфоресцирующее" и "раскаленное". И не важно, хороши или плохи те стихи, а вот как бы узнать, что же в них было, потому что ведь все это был я сам. Была, значит, когда-то жизнь, - в которой существовали кокосовые пальмы и другие удивительные вещи, фосфоресцирующие и раскаленные. Вот и ломай, милый, голову: ты же хотел привести в порядок дела твоей жизни, ну так и засунь эти кокосовые пальмы куда подальше, на самое дно ящика, где бы они не мешали, не попадались на глаза!