Карел Чапек - Обыкновенная жизнь

Вот это и есть обыкновенная жизнь, самая обыкновенная - не та, моя, а наша, необъятная жизнь всех нас. Все мы обыкновенны, когда нас столько, и вместе с тем - какое величие! Быть может, сам бог - совсем обыкновенная жизнь, надо только увидеть, познать его. Быть может, я нашел бы его в других, не найдя - или не узнав - в себе; например, встретишь его среди людей, и, может быть, у него самое обыкновенное лицо, как у всех нас... И он мог бы явиться... ну, хотя бы во дворе столяра; нет, не то чтобы он явился а просто тебя вдруг осенило бы: он - здесь и повсюду, и ничего, что громыхают доски и визжит рубанок; отец даже головы бы не поднял, Франц не перестал бы свистеть, а пан Мартинек смотрел бы своими прекрасными глазами, но ничего особенного не видел бы; то была бы самая обыкновенная жизнь - и все же какое грандиозное, потрясающее величие. Или вдруг - это случилось бы в дощатой лачуге, запертой на крючок, вонючей, как нора; такая там тьма, только в щель пробивается свет - и вот вдруг все это, все это свинство и нищета, начнет вырисовываться в каком-то странном, ослепительном сиянии... Или - последняя па свете станция, ржавая колея, зарастающая пастушьей сумкой и мятликом, и больше ничего - конец всему; и вдруг этот конец всему и окажется именно богом! Или рельсы, убегающие в бесконечность и в бесконечности пересекающиеся, рельсы, гипнотизирующие тебя; и уже не в поисках неведомых приключений двинулся бы я по ним - а прямо, все прямо - в бесконечность. Быть может, и это было там, и это было в моей жизни, да я проглядел. Например, ночь, ночь, и красные, зеленые огоньки, и стоит на станции последний поезд; вовсе не международный экспресс, совсем обычный пассажирский, этакая пыхтелка, со всеми остановками; почему бы такому обычному поезду не унестись в бесконечность? Бим-бим, смазчик простукивает колеса, на перроне качается фонарь ламповщика, начальник станции поглядывает на часы - пора. Захлопываются двери вагонов, все берут под козырек, готово! - и поезд, прогрохотав по стрелкам, раскатился во тьму - по той самой колее в бесконечность. Стойте, да ведь в поезде том полно: сидит там пан Мартинек, пьяный сотник спит в углу как бревно, смуглая девочка прижалась носом к стеклу, высовывает язык, а из тормозной будки на последнем вагоне машет флажком проводник. Погодите, я с вами!

x x x

Доктор был в саду, когда пан Попел пришел вернуть ему рукопись, аккуратно перевязанную, словно стопка завершенных дел.

- Прочитали? - спросил доктор.

- Прочитал,- буркнул старик, не зная, что бы сказать еще; помолчав, он воскликнул: - Послушайте, вряд ли это шло ему на пользу - писать такие вещи! По почерку видно - он так неровен в конце,- что рука сильно дрожала.

Пан Попел взглянул на собственную руку; нет, слава богу, еще не очень дрожит.

- Я думаю - все это должно было сильно волновать его, правда? С его здоровьем...

Доктор пожал плечами.

- Конечно, это было ему вредно. Рукопись еще лежала на столе, когда меня к нему позвали. Видно, только что дописал - если вообще дописал до самого конца. Конечно, для него было бы лучше раскладывать пасьянс или что-нибудь в этом роде.

- Тогда бы он мог еще пожить? - с надеждой спросил пан Попел.

- Да-да,- пробормотал врач.- Еще две-три недели, а то и пару месяцев...

- Бедняга, - с чувством произнес пан Попел.

Тихо было в саду, лишь где-то за забором радостно вскрикивал ребенок. Старик задумчиво приглаживал загнутые уголки листков.

- Господи, - сказал он вдруг, - сколько я бы мог рассказать о своей жизни! У меня, знаете, все было не так просто и... обыкновенно, как у него. Вы еще молоды, вы не знаете, на что способен человек... Если б я захотел все это как-нибудь объяснить - куда бы меня занесло. Н-да... что было, то было, чего ж теперь говорить. А вы - вы, конечно, тоже...

- Мне такими делами заниматься некогда, - возразил доктор.- Копаться в себе и тому подобное... Благодарю покорно, с меня хватает этого свинства в других.

- Значит, - нерешительно начал пан Попел, - вы говорите, лучше пасьянс...

Врач метнул на него взгляд - как бы не так, стану я тебе тут медицинские советы давать!

- Это уж кому что нравится, - нелюбезно ответил он.

Старик задумчиво протянул:

- А какой был хороший, аккуратный человек...

Доктор отвернулся, делая вид, что ощипывает увядший цветок.

- А знаете, я переменил кусты дельфиниума у него в саду, - буркнул он. - Чтоб после него все в порядке осталось...

1934 год.

---------------------------------------------------------

Послесловие

Конец трилогии. Словно гости разошлись, был полон дом и вот - тишина; немножко - чувство освобождения, немножко - покинутости. В такие минуты мы вспоминаем то и это, что собирались сказать ушедшим - и не сказали, о чем думали спросить их - и не спросили; или вспоминаем, кто каким был, возвращаемся мыслью к тому, кто что сказал, как взглянул. Сложить на коленях руки и еще немножко думать о тех, кого здесь уже нет.

Вот крестьянин Гордубал. Человек от коров столкнулся с человеком от коней; конфликт между человеком, который от одиночества весь обратился внутрь себя, - и простой, скажем, жестокой действительностью, окружавшей его. Но это не то, не в этом подлинная судьба Гордубала. Настоящий и горчайший удел его - это то, что с ним произошло лишь после смерти. Как грубеет его история в руках людей; как все события, которые он пережил по-своему, по своим внутренним законам, становятся непонятными, угловатыми, когда полицейские взялись реконструировать их с помощью объективного расследования; как все портится, запутывается и сплетается, образуя совсем иную, безнадежно безобразную картину. И до чего же сам Гордубал обрисовывается искаженно и чуть ли не гротескно, когда общественный обвинитель, от имени суда нравственности, взывает к его тени, чтоб она свидетельствовала против Поланы Гордубаловой. Что осталось от Юрая Гордубала! Бессильный, слабовольный старик... Да, затерялось сердце Гордубала за этими человеческими процедурами; в этом и есть трагедия крестьянина Гордубала, - и более или менее всех нас. К счастью, мы обычно не знаем, какими предстают наши побуждения и дела перед другими людьми; быть может, мы ужаснулись бы того перекошенного, неясного представления, которое сложилось о нас даже у тех, кто к нам расположен. Необходимо сознавать эту сокрытость подлинного существа человека и его внутренней жизни, чтоб постараться узнать его справедливее - или, по крайней мере, больше уважать то, чего мы о нем не знаем. История Гордубала была написана зря, если не стало ясно, какая страшная и всеобщая кривда совершена над человеком.

Познание людей для нас во многом ограничено тем, что мы присуждаем им определенное место в своей системе жизни. Как по-разному являются нам одни и те же люди, одни и те же факты в восприятии Гордубала, в глазах полицейских и в нравственной точке зрения суда! Прекрасна и молода Полана, какой ее видит Гордубал, - или стара и костлява, как о ней говорят другие? Вопрос по видимости простой и даже несущественный, но от этого зависит - убил ли Штепан Манья (в действительности его звали Василь Маняк, а Гордубала, - Юрай Гардубей) из любви или из корысти; все дело обернется иначе в зависимости от ответа на этот вопрос. И таких загадок много. Каким же был Гордубал, какой была Полана? И был ли Штепан мрачным преступником - или симпатичным парнем, которого боготворила маленькая девочка Гафия? И каким образом связана со всем этим проблема земли и тот жеребчик? История, первоначально примитивная, распадается на ряд неразрешимых и спорных загадок, стоило только включить ее в различные системы и подвергнуть различным толкованиям. Трижды пересказываются здесь одни и те же события: сначала так, как их воспринимал Гордубал, потом - как их увидели полицейские, и наконец - как оценил их суд; чем дальше, тем сильнее скрипит все сооружение под тяжестью противоречий и несообразностей - несмотря па то или именно потому, что хотят установить правду. Это не значит, что правды нет, но она глубже и труднее, а действительность - куда шире и сложнее, чем принято думать. Повествование о Гордубале заканчивается не исправленной кривдой, вопросом без ответа; неопределенность венчает ее там, где читатель ждет, что его отпустят с миром. Так в чем же подлинная правда о Гордубале и Полане, в чем - правда о Манье? А что, если правда-то эта - нечто более объемное, обнимающее все эти толкования, но и выходящее за их пределы? Что, если подлинный Гордубал был и слаб и мудр, Полана - прекрасна, как дворянка, но и измождена, как старая мужичка, что, если Манья был мужчина, способный убить из любви, - и человек, убивающий ради денег? На первый взгляд - хаос, и мы не знаем, как к нему подступиться, и вовсе он нам не по вкусу; обязанность писателя - по возможности как-нибудь привести в порядок то, что он нагромоздил.