Сергей Абрамов - Стоп-кран

Но надо отдать Киму справедливое должное: от года к году он становился старше (не его в том заслуга), умнее и терпимее (а это — его), и зверел не сразу, а — как сказано выше! — медленно, но верно. Терпел, покуда терпится.

Мадам — с махровой демагогией на уровне провинциальной «датской» (то есть к важной дате сляпанной) драматургии — подвела его к посильному пределу.

— По дипломам, значит? — обманчиво улыбаясь, понес текст Ким. — Специалисты, значит?.. А-отлич-на-а!.. Шесть лет на халяву учились, государственные бабки тратили, чтобы потом шакалить возле хорошего дела, так?.. — Ким намеренно нажимал на жаргон, чтоб вышло погрубее, чтоб суперуравновешенная мадам обозлилась и пошла в атаку, а стало быть, раскрылась, позволила бы себе кое-чего лишнего брякнуть. — И здесь вы ля-ля разводите — высокий образ! символ! громадьё планов! — а в вашем Светлом Будущем еще конь не валялся… Утопили дело в лозунгах, завалили словами, и — хрен с ним, пусть под откос катится… Что скажете, тетенька?

— Вы хам, — сказала тетенька.

Нет, подумал Ким, она еще не до конца обозлилась, надо добить.

— Я, может, и хам, — согласился он, — но вы хуже. Вы — дармоеды. Буквально: даром едите. На вас, бездельников, все ишачат, тащат ваш паровоз к Светлому Будущему на ручной тяге, а вы, блин, за чужой счет хаваете, шак-калы-ы!

Всю эту похабень Ким нес, как бы он выразился, от фонаря, на чистой терминологии. Он по-прежнему не имел понятия: кто перед ним. Не исключено было, что лишь на время пути мадам присела под фикус с аспарагусом, а вне железнодорожной полосы отчуждения она — ударница и застрельщица трудовых починов, а все Большие Начальники — не начальники вовсе, а группа туннельщиков-забойщиков на временном отдыхе: рожи у них и вправду забойные, поперек себя шире… Но ведь похабень от фонаря как раз и задумывалась Кимом для того, чтобы больнее ударить, обидеть, сломать. Пусть сейчас мадам встанет и вмажет Киму по физиономии. Пусть она рванет на груди английский костюм и делом докажет, что Ким не прав, что он — демагог и болтун. Докажет и покажет, куда этот поезд катится, дымкою маня, — так вроде бы пелось в давней хорошей песне…

И ведь добился-таки своего, демагог и болтун!

Почти разъяренная мадам встала во весь свой нехилый рост — как там в соответствующих романах пишется? — сверкнула очами, грудь ее взволнованно вздымалась, а щеки раскраснелись от праведного гнева (так пишется, так, автор такое неоднократно читал).

— Шакалы? — с хорошо слышимой злостью спросила она. — Хаваем за чужой счет?.. Что ты понимаешь, сопляк! Если кто здесь и работает, так это мы. Только мы! И без нас ни-че-го не будет: ни Светлого Будущего, ни дороги к нему, ни даже страны не будет. Мы ее держим…

— Не шакалы, выходит, ошибся, — вроде бы сам с собой заговорил Ким, — а вовсе атланты и кариатиды. Странодержцы — вот! Хороший термин…

Говорил сам с собой, а мадам — как и требовалось — прекрасно расслышала.

— Хороший термин, — подтвердила. — Главное — точный. А теперь ты убедишься в его справедливости.

— Это как? — успел поинтересоваться Ким, потому что на дополнительные вопросы времени уже не было.

Впрочем, и на этот, невольный, устного ответа он не получил, зато визуальный последовал незамедлительно. Мадам стремительно подлетела к стене (не к той, где японка, а к противоположной), полностью заклеенной закордонными фотообоями. Они превратили скучную линкрустовую переборку в старую кирпичную стену. На ней висели (якобы!) старинные натюрморты, выполненные в манере Снайдерса. По ней тянулся (якобы!) темно-зеленый плющ. В нее был встроен (якобы!) уютный камин — с мраморной облицовкой, с кованой фигурной решеткой, за которой плясало (якобы!) пламя, лизало хорошо подсушенные сосновые полешки. Славно потрудились угнетенные капиталистами фотографы и полиграфисты, правдивая получилась стена! Огонь только что не грел…

Мадам нажала какую-то кнопку, спрятанную в фотоплюще, и камин раскололся на две половинки, а из обнаружившегося входа выехал странный механизм, похожий одновременно на инвалидную коляску и робота-манипулятора, которого Ким углядел недавно в павильоне Народного Рукоприкладства на ВДНХ. Робот-коляска подъехал (или подъехала — как будет угодно!) к Киму, зарулил за спину и нагло толкнул его под коленки — так, что Ким невольно плюхнулся на мягкое сиденье, крытое прохладным кожзаменителем.

— Что такое? — совсем уж глупо спросил Ким.

— Фирма веников не вяжет, — мадам полностью перешла на молодежно-подъездно-уличную терминологию, откуда-то ей прилично знакомую. — Сиди, чухан, и сопи в две дырки. Сейчас будет театр. Ты ведь любишь театр?..

Ким не успел спросить: откуда она знает про его любовь к театру. Робот-коляска звучно щелкнул металлическими захватами, прижавшими руки Кима к подлокотникам, а ноги — тоже к чему-то. Он дернулся, но — бесполезно: захваты держали крепко.

— Поехали, — буднично сказала мадам, как Юрий Гагарин на старте, и нажала еще одну кнопку на селекторе, который оказался вовсе не селектором.

Робот-коляска споро покатился вперед, въехал в бывший очаг, откуда появился, и Ким услышал, как стенка сзади гулко захлопнулась.

Влип, безнадежно подумал он и, похоже, был прав. Только куда он влип, Ким не видел. Он вообще ни черта не видел и не слышал, стена снова сдвинулась, наглухо отрезав его от белого дня — раз, от всех звуков — два. Он катился в коляске по какому-то черному тоннелю, и мало было надежды, что тот приведет его к светлому будущему (на сей раз со строчных букв).

Не так-то просто быть статистом в чужой работе!

Похоже, здесь практиковали специалисты, посильнее Кима в импровизации. В. И. Даль заявлял в таких случаях: нашла коса на камень.

Киму показалось, что путешествие в темноте длилось бог знает сколько, но показалось так единственно от растерянности, от нелепости ситуации, в которую он нежданно залетел. Вероятнее всего, он только и добрался, что до конца вагона, как тут же темнота ушла и возник свет: мерзкий довольно, синюшный и неживой, будто высоко над головой разом включился десяток целебных синих ламп. Ким их не мог видеть, поскольку по-прежнему был прикован к самодвижущемуся агрегату, где жесткий подголовник мешал крутить головой, зато Ким увидел, что вагон — вопреки ожиданию! — не хотел кончаться, а — напротив! — тянулся невесть куда, может, даже в бесконечность, что начисто перечеркивало строгие правила вагонного конструирования.

Знакомый эффект театрального освещения: приглушить, «погасить» задник так, что он исчезнет, превратится в черный бесконечный провал.

Это мы проходили, подумал Ким, этим нас не удивишь…

Роботюшка остановился, и перед Кимом в сине-покойницком мраке возник письменный канцелярский стол, а за ним — еще стол, а сбоку — еще, и с другого боку тоже, и сзади, и даже над и под первым столом, что уж не правила конструирования перечеркивало, а железные законы физики. И за каждым столом крепко торчал человечек, много человечков крепко торчало перед Кимом, много лысых, волосатых, старых и не слишком, усатых и безусых, в костюмчиках и во френчиках, в гимнастерочках и мундирчиках, при галстучках, и все обязательно — в нарукавничках, в черных сатиновых нарукавничках, чтоб не протерлись рукавчики на локотках.