Ким Робинсон - Дикий берег

Отличная история, но остальные возразили, что Том рассказывал ее весной.

– У тебя что, всего три истории? – подначивал Стив. – Почему бы нам не послушать что-нибудь новое? Про прежние времена?

Том притворно нахмурился и кашлянул. Рафаэль и Рекавери поддержали Стива: «Расскажи про старое время». Я прихлебывал ром и глядел на старика. Интересно, расскажет или нет? Том сильно сдал в последнее время. Он взглянул на меня и, кажется, вспомнил наш спор после собрания. Когда я сказал, что он всегда расписывал нам величие Америки.

– Ладно, – объявил он. – Я расскажу вам о прежних временах, но, предупреждаю, никаких выдумок. Только то, что было.

Мы, довольные, поудобнее устроились на пеньках и облезлых стульях.

– Так вот, – начал он, – в прежние времена у меня был автомобиль. Клянусь. И в тот день, о котором пойдет речь, я ехал на машине из Нью-Йорка в Флагстафф. Это около недели, если ехать быстро. Я был уже близко к цели, на Сороковом шоссе в Нью-Мексико. Солнце садилось, надвигалась буря. Черные тучи набегали с океана, словно морские валы, надо мной и позади еще голубело небо, вокруг расстилались необжитые земли – кустарник и две дорожные полосы, больше ничего. Призрачный край.

Первое, что я заметил, были два солнечных луча. Они пробились сквозь тучи. Вы сами видали, как это бывает, но те лучи были как маяки, они расходились веером справа и слева от меня, словно некое знамение. Только подумайте об этих лучах, они прошли вот на столько от земли – он расставил большой и указательный пальцы, – но не коснулись ее, а устремились дальше в бесконечность. Для меня это был знак.

Во-вторых, так случилось, что мой старенький «вольво», пыхтя, въехал на перевал, и я увидел табличку «Континентальный водораздел». Да, конечно, перевал через Скалистые горы. На обочине перед спуском голосовал человек.

В то время я был адвокатом и ценил свое одиночество. На целую неделю я был избавлен от необходимости говорить и радовался этому. Хотя у меня и был автомобиль, прежде мне случалось голосовать, и я помнил, как копится, складываясь из отдельных мелких разочарований, обида на все человечество. К тому же собирался дождь. Но мне не хотелось подбирать этого типа, и я ехал, глядя влево, чтобы не встречаться с ним глазами. Однако выходило, будто я трушу, и в последнюю секунду я все же взглянул на него. Поверьте: в ту секунду, как я его узнал, я нажал на тормоз и выскочил на гравий.

Этот человек на обочине был мной. Это был я сам.

– Врешь, – сказала Ребл.

– Не вру! Так бывало в прежние времена. Еще более странные вещи случались каждый день. Слушайте.

Так вот. Мы оба, и он, и я, это поняли. Мы были не просто похожи, вроде того, как друзья тебе о ком-то рассказывают, а встретишься, и оказывается – ничего общего. Это был я, каким, бреясь, видел себя в зеркале каждое утро. Он и одет был в мою старую ветровку.

Я вышел из машины, и мы уставились друг на друга.

– Кто ты? – спросил он. Я узнал свой голос, как он звучит в магнитофонной записи.

– Том Барнард, – сказал я.

– Я тоже, – сказал он.

Мы вытаращили глаза.

Как я уже говорил, я был тогда адвокатом и зимой работал в Нью-Йорке – хилый молодой человек с намечающимся брюшком. Другой Том Барнард явно работал руками: он был крупнее меня, ладный, крепкий, с бородкой на загорелом обветренном лице.

– Подбросить? – спросил я. Чего еще было говорить?

Он неуверенно кивнул, подобрал с обочины рюкзак и подошел к машине.

– Значит, «вольво» еще жив, – сказал он.

Мы залезли внутрь и теперь сидели бок о бок. Мне было настолько не по себе, что я не сразу смог тронуться с места. У него был шрам на руке, там, где я распорол ее, падая с дерева. Это было противоестественно. Тем не менее я повел машину по дороге.

Молчать было уж совсем неловко, и я заговорил. Без сомнения, он был тем же самым Томом Барнардом. Родился в тот же год от тех же родителей. Мы сравнили своей прошлое и нашли точку, в которой наши пути разошлись, или где мы разделились надвое. За пять лет до этого в сентябре я вернулся в Нью-Йорк, а он отправился на Аляску.

– Ты вернулся в контору? – спросил он.

Я вздрогнул и кивнул. Я помнил, что подумывал об Аляске, когда закончил работать в Совете навахо, но счел за благо вернуться в Нью-Йорк. В конце концов мы вычислили и время: утро, когда я выехал в Нью-Йорк и вел машину в ранней предрассветной свежести. Мне надо было съехать с эстакады на сороковое шоссе, и я не помнил, какой там поворот – просто влево или развязка петлей вправо; и пока я думал, оказалось, что я уже на автостраде и еду на восток. То же случилось с моим двойником, только он ехал на запад. «Я всегда знал, что эта машина – волшебная, – сказал он. – Их тоже две, только свою я продал в Сиэтле».

Ну вот, мы ехали, над нами бушевала буря, в стекла то и дело брызгали капли, ветер свистел вокруг автомобиля. Мы немного оправились от изумления и разговорились. Я рассказал ему, чем занимался последние пять лет – главным образом адвокатской практикой, – а он качал головой, как будто я сумасшедший. Он рассказал мне, чем занимался сам, и это было здорово. Ловил рыбу на Аляске, картировал реки на Юконе, собирал звериные скелеты для природоохранной службы – трудная работа под открытым небом. Как смешили меня его забавные истории! От него я слышал свой смех, как слышат его другие, и оттого смеялся еще пуще. Ну и звук! Вам когда-нибудь приходило в голову, что другие видят вас так же, как вы их – набор выражений лица, привычек, поступков и слов, – что они никогда не видят ваших мыслей, не догадываются, какие вы на самом деле замечательные? Что вы для них такие же чужие, как они представляются вам? Так вот, в ту ночь я видел себя снаружи, а он и впрямь был смешной парень.

Но какую жизнь он вел! Я слушал, и мне делалось тошно. Он жил почти так, как мне хотелось бы, как мне мечталось зимой в маленькой нью-йоркской квартирке. Моя жизнь состояла из сидения в бетонных коробках и разговоров – моих и чужих. Так я жил. Но этот Том! Он сделал то, о чем я только мечтал. И он не знал, что будет с ним дальше, жизнь лежала перед ним как бегущая перед нами дорога. Я понял, почему люблю поездки по стране – потому что я оказываюсь вне города. Почему временами в Нью-Мексико мне хочется повернуть машину и ехать в Нью-Йорк, а там снова повернуть и снова поехать на запад, и так без конца, словно «вольво» – подвешенный к Северному полюсу маятник – да потому что я не хотел жить в городе. Я чувствовал пустоту, такую же, как порой в Нью-Йорке, когда гляделся в зеркальце для бритья, видел морщины подтлазами и думал: если бы начать жизнь сначала, я бы прожил ее лучше.

Мне было так худо, что я даже спросил своего двойника: а что, если я только ему мерещусь? Это было бы похоже на правду. Он сделал смелый выбор, я – трусливый; разве не правдоподобно, что я – призрак, видение того, что с ним сталось бы, имей он глупость вернуться в Нью-Йорк?