Андрей Круз - Земля лишних. Том 3

Палач сумел на четвереньки перевернуться и вдруг попытался так и рвануть от меня. Я догнал его в один шаг и с маху подъемом стопы ударил в промежность. Попал как надо, он только охнул и свалился набок, поджав колени. Я лицо только сейчас разглядел. Носатый, узколицый, мешки под глазами. На лбу ссадина от двери. Лысеет заметно. Вроде и молодой, но какой то потрепанный. Плюгавыми таких называют. Это они от своей плюгавости в маньяки подаются, самоутверждаются они так. Сначала самоутверждаются, потом скулят вот так, как сейчас.

Где же две девушки? Две девушки здесь должны быть, а их нет. Крови сколько, неужели все из них? Он их что, на куски разрезал? И съел? Не видно их… Только устройства пытошные.

Затем я увидел в дальнем конце камеры пыток две решетчатые двери, за ними нечто вроде стоячих карцеров. Видны только до середины, их какой то дикий станок с колодками и цепями заслоняет. Может, он их в камеры запер? Мне не видно, есть ли кто-то внутри. Я проверю…

– На пол его! Держи обоих! - скомандовал я побледневшей Боните. Она хоть и была в прострации, но поняла меня. Сшибла подсечкой Маллигана, неласково, тяжело уронила лицом вниз, взяла на прицел его и Бернстайна. От Кати уже пользы ждать было бы сложно, она по цвету стала как фаянсовая раковина, что в углу, куда вода текла из крана. Нет, раковина не белая, в ней кровавые разводы розовые, палач руки мыл, когда в дверь позвонили. А Катя просто белая, спиной о стену опирается, и хоть глаза открыты, я даже не понимаю, в сознании ли она.

Я, не опуская пистолета, пошел вперед. Обогнул какой-то стол с деревянными валиками, из которых шипы торчали, залитый кровью, на шипах клочья чего-то и сгустки кровавые. Знаете, как кровь пахнет? Попробуйте медную монету подержать во рту, появится такое же ощущение. Сейчас впечатление такое, что пригоршню мелочи под язык себе высыпал. И жуткий запах паленого, как он, тварь, сам здесь не подох от такой вони?

Прямо за этим столом два свертка. Длинные, с человека примерно. Лежат на полу, бок о бок. Серые большие мешки для мусора, и в них что-то спрятано. Сверху местами скотчем прихвачено. Понять не сложно, что там в мешках, но мозг понимать отказывается. Я пощупал через пластик - вроде бы голова, но неправильная. Надо разрезать. У меня маленький, но острый нож-брелок всегда с собой, мало ли зачем понадобится? Вот и понадобился. Я выудил его из кармана вместе с ключом от квартиры в Аламо, выщелкнул лезвие большим пальцем. Оттянул полиэтилен, чтобы случайно не порезать то, что под ним, воткнул лезвие, повел им от себя. Пластик разошелся легко и бесшумно. Я заглянул под него, боясь увидеть то, что под ним. И ничего не понял. Кровавое мясо и все, даже непонятно, что это. Я надорвал пластик дальше, туда, где прощупывалась голова. Это голова? Это разве может быть головой?

Я судорожно проглотил слюну и отвернулся в сторону. Не сблевать, не сблевать прямо сейчас. Как мантру это повторял. Задышал глубже и чаще, добиваясь гипервентиляции, заталкивая внутрь метнувшийся к горлу желудок. Чуть отпустило. Больше не буду в пакет смотреть, не хочу. Я и так все понял, а все подробности мне не нужны. Все подробности пусть сам Бернстайн знает, пока живой, благо недолго ему осталось.

Я встал, пошел назад. Катя спиной опиралась на косяк двери, ее трясло. Бонита вопросительно смотрела на меня, но тоже была бледной как смерть. Даже ее смуглая кожа побелела. Руки с пистолетом не дрожали, правда. И смотрели они обе с ужасом, видимо, такое у меня было лицо. Маллиган лежал лицом вниз, закрыв глаза, совершенно неподвижно. Только Бернстайн корчился и скулил.

– Встань, Бернстайн. Встань.

Голос свой я не узнал. Странный какой-то, гухой и деревянный. Он как будто не слышал меня. Я направил на него "Зиг-Зауэр" Маллигана, щелкнул курком, взводя его большим пальцем. Ненужное движение, ненужный звук, этот пистолет самовзводный, но Бернстайн замолчал, явно прислушиваясь.

– Бернстайн, открой глаза. Смотри на меня.

Он действительно приоткрыл глаза, глянул на меня искоса. Что в этом взгляде было? Муть какая то, то ли страх, то ли безумие, то ли пустота. Грязь. Как в очке сортирном. Такое же…

– Встань, или я начинаю тебя расстреливать на куски.

Бернстайн перевернулся на четвереньки, начал вставать. Появилось желание пнуть еще раз, но подумал, что потом его уже самому поднимать придется. Не хочется к нему прикасаться. Никак не хочется.

– Маллиган, у тебя какие патроны? - спросил я у лежащего родмановского холуя.

– Что? - переспросил тот.

– Какие патроны в пистолете?

– Экспансивные. Разворачивающиеся.

– Хорошо.

Бернстайн все же встал и отступал от меня вглубь пыточной, пятясь спиной.

– Стой.

Я направил пистолет ему в голову. Он остановился.

– Бернстайн, а что это у тебя? - я опустил ствол пистолета на уровень живота.

У него член торчал из штанов. Такие штаны у него, что яйца наружу. Чтобы возбуждаться, наверное. Сейчас он не возбуждался, висело все и сморщилось, как гнилой овощ в зарослях грязной травы.

– Ответь мне, Бернстайн.

Он молчал. Его начало трясти, изо рта потекла слюна. Боже, у него даже слезы показались. Но при этом он не издавал ни звука.

– Ты плачешь, Бернстайн? Ты не о них плачешь? - я показал стволом пистолета на пластиковые мешки. - Что ты с ними сделал, сволочь? Я ведь даже понять не смог, что ты с ними делал. Катя, закрой дверь!

Как ни странно, но Катя меня услышала. Дверь в подвал захлопнулась.

Бернстайн пускал слюни, трясся и беззвучно плакал. Он ничего не хотел говорить, и говорить нам было не о чем. Я вновь прицелился ему в пах и нажал курок. Выстрел из сорок пятого калибра в замкнутом подвале прозвучал как пушечный. Вскрикнула Катя, и завыл палач, схватившись руками за пах, пытаясь удержать в пальцах рвущуюся наружу струю крови. Я прицелился прямо в ладони и выстрелил снова. Снова взрыв, новый приступ воя раненого, новый взвизг Кати. Он продолжал стоять, завывая, выпучив глаза, с раздробленными руками и отстреленными гениталиями. Раскачивался, но стоял.

– Не стой, ложись.

Еще два выстрела, оба в колени. Как "бам-бам", но в разные точки, рукоять пистолета толкает в ладонь, гильзы со звоном катятся по полу. Брызги крови, ноги подломились, он упал навзничь. В этом пистолете семь патронов в магазине, я выстрелил четыре раза. Один я приберегу, у меня на него еще планы, а еще два - это Бернстайну, это его. Куда его теперь, чтобы еще хуже ему было? Чтобы крючило его и рвало на части? Это пусть в кино и книгах благородные герои благородно стреляют злодеев одним выстрелом, мол, не с руки герою даже маньяка мучиться заставлять. Так то в кино, и благородные, это не про меня. Я вот в живот ему еще…

Снова грохнуло, и снова заорал Бернстайн. Живучий, тварь, так и корчится. Я снова выстрелил, снова в живот. Пули экспансивные, все кишки на себя намотали, теперь уже точно не выживет. Покорячится, и подохнет, никуда не денется.