Александр Зорич - Время — московское!

Однако в десять часов вечера по стандартному времени под яично-желтым куполом общего эллинга нас, желающих провести оставшийся до отбоя час, собралось... пятеро! Гуляки, да...

Остальные, надо полагать, заснули сном праведников по своим герметичным конурам с опережением лагерного расписания.

Ни конхиологов, ни осназовцев (впрочем, эти каждый день уставали больше всех— им простительно). Только я, Таня, стеснительный картограф лейтенант Минаев, лысоголовый балагур лейтенант Пыхов и... невозмутимый двужильный Иван Денисович!

Мы с Таней нахимичили себе по чашке безвкусного какао и засели на надувной диванчик играть в шахматы.

Пыхов и Минаев развалились в самом центре, под ослепительно белым плафоном, и тотчас влипли в экран Пыховского планшета, набитого записями довоенных хоккейных матчей. Ну а Иван Денисович скромно притаился в углу с... цветным журналом «Современная станковая живопись». На его некрасивом, но умном и глубоко одухотворенном лице явственно читалось: «Не беспокоить».

Впрочем, никто не посягал. Мы с Таней были слишком заняты друг другом (хотя делали вид, что шахматами), а Пыхов с Минаевым — битвой ледовых дружин. Нашей и, судя по доносившимся до нас обрывкам экспрессивных комментариев на мяукающе-сюсюкающем дальневосточном говоре, Директории Ниппон.

Среди этой умилительной идиллии мы и провели минут десять (хоть для газеты снимай — в раздел «Вечер трудного дня»), пока не сломался Пыховский планшет. И тут — началось...

Вначале Пыхов, упитанный товарищ с рыхлым румяным лицом повара из рекламы кондитерской сети «Сластена», принялся планшет чинить. Он чертыхался, спрашивал советов и поминал Господа нашего всуе. Увы и ах! Упрямое устройство лечению не поддавалось.

Когда стало окончательно ясно, что досмотреть матч до конца не удастся (а ведь там маячила блестящая победа нашей сборной — ну какие из японцев хоккеисты, им бы все киберспортс киберфизкультурой!), Пыхов, которому никак не хотелось возвращаться на свою койку, принялся балагурить.

Начал, как водится, с анекдотов.

— Барышня с Большого Мурома, в кокошнике таком, в сарафане алом, приехала в Москву и купила себе «Руссо-Балт». Села за руль, собирается уезжать. Продавец и менеджер ей хором кричат: «Постойте, гражданочка! Сейчас мы поставим вам свечи!» А барышня им отвечает: «Премного благодарствую, родненькие. Но я надеюсь доехать засветло!»

И, выждав секунду, Пыхов залился смачным гоготом. Таня надменно взглянула на Пыхова, потом на меня. «Какой невоспитанный!» — читалось в ее возмущенном взгляде.

— А вот еще отличный анекдот. Один мужик напился и вместе с двумя дружками по городу носится на жуткой скорости. Наконец у пассажиров — видать, пассажиры-то были потрезвее — не выдерживают нервы. «Останови! — говорят. — Мы лучше выйдем!» Ну, мужик остановил, но жутко обиделся. «Трусы! — орет им в окно. — Шкуры! Мой ангел-хранитель никогда не даст мне разбиться!» Сказал — и рванул с места. Катался, катался, как вдруг чувствует — сзади кто-то хлопает его по плечу. «Это я, твой ангел-хранитель. Я, пожалуй, тоже лучше выйду...»

Я искоса посмотрел на Таню. Таня тайком улыбнулась. Улыбнулся даже Иван Денисович — хотя, возможно, это знаменитый триптих «Красавицы Камчатки» так на него подействовал!

Тем временем Пыхов принялся потчевать общественность случаями из своей жизни — некогда, еще на гражданке, он работал инструктором на курсах вождения. Половина случаев начинались словами «Там к нам одна дама на курсы ходила...», а вторая половина — «Еду я как-то с одним пижоном по городу...»

А когда «случаи» закончились, Пыхов взялся рассуждать на темы культуры. Как назло, картограф Минаев, его главный собеседник, к которому, собственно, и были обращены все эти рассказы, хранил непроницаемый вид и молчал с упорством резидента из комиксов с последней полосы журнала «Мурзилка». Он даже не улыбался — горемыка безмолвно перемалывал челюстями жевательную резинку и невпопад кивал.

— Однажды меня в самую Атлантическую Директорию занесло, в Северную Америку, — разоткровенничался Пыхов. — Познакомился с одной девчонкой-переводчицей, во время круиза по Черному морю, случайно. Так она заладила — приезжай ко мне да приезжай... Ну я взял — да и повелся. Одинокий был! Думал, склеится у нас. Не склеилось, конечно. Правду говорят: «Два мира— два мозга». У меня, кстати, еще видеокамеру там того... умыкнули. Короче, во время этого вояжа я на американцев насмотрелся — по самое немогу! Они там знаешь что? Не знаешь? На «демократии» все повернуты. Я слово-то, конечно, такое знаю. Помню, в школе проходили, про греческие города... Древнегреческие города, понятно. Но у них, у американцев, это слово вместо неопределенного артикля. Там у них в городишке этом, как бишь его... вот, вспомнил — Фраид Нудлз... был монумент Демократии, бассейн имени Демократии. А у моей тогдашней зазнобы даже сестренку маленькую звали Демокрасити.

— И что? — не выдержал Минаев.

— Ничего... Так просто, рассказываю... Той девчонке ужасно моя лысина нравилась. Говорила, это очень сексуально. Может, и врала, потому что замуж хотела — кто ее знает. Но я плохим женихом оказался, старомодным, с предрассудками. — Пыхов вздохнул, лицо его приобрело покаянное выражение. — Ну да ничего... Я ее вместо замужа частушке нашей научил. Хочешь послушать? — И, не дожидаясь реакции Минаева, Пыхов нараспев продекламировал:

Таня рядом со мной тихо прыснула в кулачок. Даже Минаев (о чудо!) изобразил своим тонкогубым ртом нечто отдаленно напоминающее улыбку. Несмотря на очевидную несуразность рассказов Пыхова, следовало признать, что они все же... поднимают настроение!

Я сделал глупейший ход слоном (тем самым фактически отписав на растерзание вражеской пешке своего не в меру резвого коня) и посмотрел на Таню. Однако на ее лице читалось вовсе не мелкое шахматное торжество, но... ожидание новой частушки!

Она уже открыла было рот, чтобы попросить Пыхова о втором куплете, как зашипели внутренние двери шлюза и в наш офицерский клуб вошли... два конкордианца! Под конвоем осназовцев, конечно.

Первый был очень молод. На вид я никак не дал бы ему больше семнадцати (на самом деле ему было около двадцати пяти). Он был тощим, длинноволосым и сутулым, а его правильное лицо имело несколько заносчивое и одновременно надмирное выражение, свойственное, как я уже знал, многим заотарам (каковым юноша, кстати, и оказался).

Его плюгавый спутник был ниже на две головы и старше на три десятка лет. Он носил окладистую бороду и вид имел кроткий и смиренный. На заотара он никак не тянул — типичный энтли.