Александр Зорич - Время — московское!

Куда там! Таня, Башкирцев, Штейнгольц и Никита в своем пороке были непоколебимы.

Вдобавок время от времени Нарзоева «накрывало». Он становился мрачным, неразговорчивым и сонливым. Грубил в ответ на вежливые расспросы, переставал мыться и причесываться (под «мытьем» в отсутствие на планетолете душевой кабины подразумевалось гигиеническое протирание тела спиртом при помощи одноразовой салфетки) и мог проспать пятнадцать часов кряду.

На второй неделе совместного с Нарзоевым проживания Таня сообразила: приступы брутальной сонливости находят на пилота раз в три дня. С точностью до часа. Что это — один из эффектов невесомости или же особенности психики Нарзоева, она определить не могла.

Впрочем, остальных тоже время от времени «накрывало», причем каждого — на свой манер.

Атеист Башкирцев принимался рассуждать о Боге («Бог есть, это точно! Ведь кто-то же должен получать удовольствие от всей этой комедии? Во всяком театре обязательно есть режиссер!»). И рассказывать истории из своей молодости — довольно тривиальные по форме, но странные по содержанию («Старостой нашей группы была чудесная девушка по имени Лена Порнышева. Ну я, конечно, называл ее «моя порнушечка»...»).

Штейнгольц погружался в многочасовое и совершенно безмолвное созерцание какого-нибудь экземпляра Коллекции.

А Никита— тот начинал громко распевать любимые песни из мелос-листа «Маяка-Классик» и... ухаживать за Таней. Он подкарауливал ее либо у выхода из туалета, либо в «курительном» шлюзе. И, пожирая девушку глазами, объявлял:

— Танька, я тут подумал... Все-таки будет лучше, если мы дадим волю своим чувствам!

— Никита, опомнись.У меня нет к тебе никаких чувств, — устало отвечала Таня. — Кроме дружеских, конечно.

— Это потому, что ты не отпускаешь себя, — с убежденностью невротика твердил Никита. — Между прочим, если бы ты смогла ощутить себя свободной — хотя бы на минуту! — ты бы поняла: любовь — это единственное, что можно противопоставить смерти.

— Мне кажется, я не способна к любви. Может быть, это означает, что я никогда не умру?

— Это потому, что ты не отпускаешь свои чувства...

Когда состоялся первый такой разговор, Таня не на шутку испугалась. И даже подумывала позвать на подмогу Нарзоева в случае, если Никита примется распускать руки. Но потом она сообразила: Никита просто не в себе. У него «приступ». И впору звонить 03.

Впрочем, к чести Никиты приступы эти оканчивались быстро и повторялись редко.

Наблюдения за коллегами наводили Таню на невеселые размышления.

«Если от невесомости «кроет» всех, даже здоровяка Нарзоева, значит, и у меня тоже что-то такое должно быть не в порядке? Но что? Может быть, я тоже бываю неадекватной с точки зрения, например, Димы? Но в чем?»

Но как Таня ни шпионила за собой, ничего атипичного обнаружить в своем поведении не могла.

Сей факт опечалил ее еще больше. Ведь из курса психологии она помнила: самые матерые психи, как правило, свято уверены в своей нормальности.

Лишь исследования Коллекции помогали пассажирам «Счастливого» оставаться на плаву в изменчивых водах нездравого смысла.

Даже Нарзоев, человек далекий от науки, и тот сочувствовал ученым, время от времени осведомляясь, как идут дела.

Инициативу в этом деле сразу же захватил Башкирцев. Впрочем, иначе и быть не могло. Ведь Башкирцев мыслил «Счастливый» чем-то вроде космического филиала родной кафедры. А на кафедре он привык царить безраздельно...

Никите было поручено осуществлять лабораторные исследования предметов Коллекции. Штейнгольцу выпала честь быть теоретиком. Как выразился Башкирцев, «фундировать интерпретационные дискурсы».

А Тане?

— Ну... если хочешь... можешь протоколировать результаты... — промямлил Штейнгольц.

— Это так почетно — заниматься тем, с чем прекрасно справляется любой планшет, — язвительно сказала Таня.

— Во-первых, справляется не так уж и прекрасно. Распознавание речи у него не на высоте, я заметил, все время засекается на слове «пролегомены». А во-вторых... собственно, чего бы ты хотела? — Штейнгольц наморщил свой необъятный лоб и стал похож на щенка шарпея. Похоже, он действительно не понимал сути Таниных претензий.

— Как это — «чего»? Если для меня не находится работы в группе, тогда дайте мне какой-нибудь из предметов Коллекции, пусть даже самый простой. «Горелку» или «меон».

— «Меон»? Да ты что, смеешься, Татьяна? — вытаращил глаза Штейнгольц. — Мы даже и представить себе не можем, какое влияние оказывает на живой организм длительный контакт с этим самым «меоном», если от него все лабораторное оборудование с ума сходит! Насчет «горелки» я вообще молчу. А ведь ты женщина! Будущая мать!

— Такой ответственности я взять на себя не могу, — поддержал Штейнгольца Башкирцев.

— «Меон» я сказала для примера. Можно любой другой. Дайте, например, «бабочку».

— Об этом не может быть и речи! — сердито багровел Башкирцев. — Если хочешь — принимай участие в дискуссиях. Но о том, чтобы получить персональный артефакт, даже и думать забудь!

— Но почему? Я что, убегу с ним?

— Куда уж тут убегать...

— В таком случае, чего вы боитесь? Что я его испорчу?

— Ну... в некотором роде. — Башкирцев развел руками. Таня почувствовала, как к горлу подкатил комок обиды. Но она все же решила сделать еще одну попытку.

— Дорогой Юрий Петрович... Ну пожалуйста! Объясните мне, как старший товарищ младшему. Почему я не могу получить на руки артефакт с целью его самостоятельного исследования? Я сяду с ним в во-он то кресло, у всех на виду... Или слетаю в лабораторию!

— Потому, дорогая моя, что уровень твоей научной компетенции пока... в настоящее время... я не могу признать достаточным для проведения исследований такого масштаба!

— Но какая вам разница? Ведь вы, Юрий Петрович, сами рассказывали, что первыми игрушками вашего обожаемого внучка Юрасика были кремниевые пекторали с Ижицы-3. Не станете же вы утверждать, что уровень научной компетенции Юрасика в точности соответствовал пекторалям, которые, между прочим, тоже «так называемые», как и все предметы Коллекции, ибо их назначение до сих пор не установлено?

— Не нужно смешивать грешное с праведным, — буркнул Башкирцев, старательно скрывая смущение.

— Да-да, аналогия неуместна! — запальчиво вставил записной подхалим Никита.

— Но это же просто отговорки! — возопила Таня.

— Когда ты станешь поопытнее, Танюша, ты поймешь, что научная компетенция — это вовсе не «отговорки»!

— Но когда вы брали меня на работу в свой сектор, вас устраивал уровень моей научной компетенции! — Таня гневно сверкнула глазами.

Крыть было нечем. Башкирцев сделал вид, что считает звезды в иллюминаторе. Никита принялся выковыривать из-под ногтей отсутствующую грязь при помощи пластиковой зубочистки в виде крошечной шпаги. Опоясанный ремнями Нарзоев — он безмятежно храпел в кресле справа от Тани — перевернулся на другой бок.