Светлана Дильдина - Песня цветов аконита

Вожди синну брали в жены их дочерей и сестер. А они брали лишь полукровок, словно зазорно влить в свою семью чистую кровь людей Огня, тех, кто может ходить по углям.

А после приехали двое. Дочь моей Шафран — и мальчик, теперь ее муж, тоже не чужая кровь. Внучку я не видел не разу, а его в десять лет увезли эти надменные. Долго смотрел я на внучку. Ээээ… Разве это дочь Шафран? Дочь Шафран деда бы обняла. А эта и на ковриках узорных у священного очага сидела, и сладкое молоко пила, и в степную даль смотрела, где ковыли, а все холодная, совсем чужая.

Подарки они привезли богатые, и мы им лучшее отдали — сбрую конскую дорогую, луки, женщинам — плетеные занавески, браслеты. А потом они уезжали — и тут девочка эта так глянула, совсем маленькой показалась.

Ох, как было мне жалко дочь — а внучку и того жальче. Обижают ее там, что ли? С виду не скажешь — такая нарядная, держатся с ней почтительно. А глаза тоскливые, темные…

Так и уехали".

Столица

Тооши не был хорошим наездником, в седле держался с трудом, но упорно пытался ездить верхом. Родные уговаривали его передвигаться в паланкине — он упрямо отказывался, и даже во время быстрой езды пытался сопровождать повелителя. Получалось неважно. Но Тооши упорства было не занимать, хоть ясно — давно прошла юность, и нет смысла пытаться достичь невозможного.

Первые дни весны не баловали теплом. На чахлой траве лежал иней, лужи и ручейки не спешили расстаться с толстой ледяной коркой. Случилось — лошадь Тооши поскользнулась на льду. Горе-всадник не удержался в седле. Смешно упал. И не встал.

…Лицо было — удивленное.

В доме повисла тишина, ощутимая, на губах оседающая неприятным сладковатым привкусом; и словно их всех закопали в землю живьем, и скорее чудился, нежели угадывался, запах черных свечей нээнэ-хэн. Йири кожей чувствовал смерть. Почудился смех караванщиков. И тогда испугался, так, как там, у телеги, во время нападения: еще немного — и непоправимое произойдет.

«Это я приношу несчастье…»

Фигурка в углу. Слишком большие глаза. Лицо в тени кажется серым. Может, и вправду подросток до смерти напуган.

— Кто посмел впустить тебя?

Ах, да… так положено. Как всегда…

— Мой господин… — кажется, сейчас задохнется.

— Прочь! — повернулся спиной. А за открытым окном — солнце. Оно не спешит садиться. Впрочем, в случае его смерти солнце село бы раньше. И, наверное, пошел бы дождь.

Шорох сзади. Он? Или все же — она? Все на одно лицо… поднялся на ноги… Смотрит. Смотрит, не отрываясь.

— Я велел тебе уйти.

— Позвольте… мне сейчас нельзя уходить. Пусть… я потеряю жизнь… потом.

Благословенный почти растерян. Ему нечасто возражают даже родные.

— Ты в своем уме?!

Того почти не различить, совсем белый, теряется на фоне бледной занавески. На лице ужас, будто яссин —змею перед ним держат, будто дышать осталось — минуту. Но он смотрит. Ах… это тот… какая-то история с девочкой… я простил его тогда… забавные у него сказки… Это воспоминание немного смягчило Благословенного.

— Уходи. Ты не нужен здесь.

— Нужен. — Прижался спиной к стене… потом качнулся вперед — так бросаются на острие.

— Ты считаешь, что знаешь лучше меня? — он чувствует уже только усталость. И пустоту. Звенит тишина, одинокой отчаявшейся пчелой кружится у виска. Но человек произносит слова — это немного оттягивает тяжелое, сосущее нечто. Молчать — значит упасть туда. И какая разница, кто с тобой говорит?

— Лучше всех сумеешь обо мне позаботиться?

— Не знаю. Но мне нельзя уходить. Он… был вам дорог.

Словно холодной водой в лицо…

— Да что ты понимаешь, ребенок?

— Я знаю, каково это — терять…

— Тихо! — И, чуть позже, скорее, себе самому: — Ты думаешь, они слышат нас?

— Нет.

— Почему?

— Мой господин… вы не слышите голоса тех, кто намного ниже. Вы стоите НАД ними. И они стоят выше нас. Слышат нас только айри…

— Даже потомков Солнечной Птицы?

— Простите… Для Творца есть ли резон нарушать законы жизни?

— А ты смел… Равняешь меня с простолюдином?

— В вопросах жизни и смерти — да, господин. У вершителей судеб своя судьба и огромная власть, но и они умирают.

— Почему ты уверен, что умершим нет до нас дела?

— Иначе они были бы слишком несчастны.

— Но они хотя бы способны прощать. Так говорят…

— Скорее, они просто не помнят обид…

Мальчишка — Юкиро не помнил сейчас его имени — снова опустился на пол, повинуясь жесту-приказу. Он больше не решался открыто поднимать взгляд и смотрел сквозь упавшие пряди, но иногда вскидывал голову, и слова вырывались хриплые, по-северному протяжные — он был очень испуган, но забыл про свой страх. Так же, как Благословенный забыл его имя.

Ничего утешительного он не сказал. И поэтому Юкиро слушал его. Холодная, прозрачная, горькая честность нечего ждать. Ушедший — ушел. Но голос, высокий и мягкий, был словно питье для заблудившегося в пустыне. Пусть мало воды, пусть только иллюзия, что прибавляется сил, — все равно. И вид капли дает надежду…

Они говорили долго. А потом Благословенный спросил:

— Ты думаешь, я оставлю свидетеля своей слабости?

Тот, сидя в углу, провел ладонью над полом. Неуверенно двинул плечом.

— Может быть, ты очень хитер и решил, что останешься в выигрыше?

Глаза распахнулись — честное слово, в них был почти гнев. Он может и так?

— Недостойно… использовать смерть человека…

— Все живут за счет чужой смерти.

Мальчишка резко выдохнул — и прикусил губу.

— Не знаю… — это был почти шепот.

Юкиро сделал три шага — склонился, сжал его плечо, заставляя подняться. Вгляделся в глаза. Как ни странно, не увидел там ничего. Мальчишка выглядел мертвой бумажной игрушкой. Даже не раскрашенной.

— Прости…

Задумчиво перебирая густые пряди, словно кошачий мех:

— Я не думал, что такое возможно…

И много позже:

— Лепестки опадают быстро… Не будешь постоянно держать при себе сорванный цветок. Обитатели Восточного крыла уходят на остров Белый. Но я мог бы изменить любой обычай. Все равно вы знаете все имена… Назови…

— Я не знаю имен, — говорит он честно. — Я их забываю. Они далеко…

— Как хочешь… Возможно, ты многое упускаешь.

— Цветы не говорят, — звучит почти дерзко.

Но смотрит вниз.

Йири не звали неделю. Он мучился неизвестностью — кажется, то было не по недосмотру тех, в черном и золотом. На то был приказ. А потом его стали присылать во Дворец-Раковину каждый день. Всегда отдельно от других. И главное — его теперь вызывали по имени…

Жизнь во Дворце Лепестков стала как струна тоо — прозрачно-звенящей. Натянутой до предела. Любимая игрушка. Неизвестно, завидовать ей, жалеть ли — торжество не бывает долгим.