Светлана Дильдина - Песня цветов аконита

— Вот… сумку чиню.

Кто посторонний удивился, услышав слова Муравья:

— Аюрин… Подумай все же, девочка. Зачем ты с нами идешь?

— Шить умею — пригожусь, — стрельнула глазами та.

— Почти все тут мальчишкой тебя считают.

— И правильно, — она перекусила нитку, смешно вздернула острый носик. — А то вышибли бы отсюда к демонам рогатым.

— Не ругайся, — строго сказал Муравей. — Привыкнешь — не женится никто.

— Ой ли? — насмешливо покосилась. — Утопиться, что ли?

— И все же лучше бы ты…

— Некуда мне возвращаться. Сам знаешь. Нечего душу вытягивать.

— Знаю. Потому и принял. Но добрые люди найдутся…

— Ой! — она уколола палец, слизала капельку крови. — Придумал тоже — добрые люди. Где их искать-то?

Сказала, задумчиво рассматривая только что уколотый палец:

— Был у меня еще один брат. Старший; мать его моей матери родной сестрой приходилась. Все умел делать, без слов понимал, ласковый… И красивый — помню. Пропал он. Ушел с караваном — и кругов на воде не найти.

Прибавила задумчиво:

— Говорили, что погиб караван. Только ведь убитых никто не считал. Может, жив? В тот год мне один сон часто снился. Кукушка поет — к радости, роща такая светлая, солнечная. И он навстречу идет, словно бы чуть постарше стал. Нарядная рубаха на нем и белая тэй — ему как раз бы тринадцать исполнилось. Смеется, руку протягивает…

Муравей стер со щеки девчонки слезу. Поднялся.

— Пора мне. Шей… Если жив — может, и встретитесь.

Аюрин плохо спала по ночам. С того дня, как увидела мертвых родителей. В их деревушке укрылся десяток мятежников — и нашелся честный человек, выдал властям. Налетели конные, как шквальный порыв. Вроде как суд был… короткий такой. Двоих отпустили, чтобы другим рассказали. Аюрин сбежала, посчастливилось. Муравей ее подобрал. Она сперва все молчала. Потом отошла — и бойкая девчонка оказалась, разговорчивая.

Про семью часто рассказывала.

— Сестра второго ждала… только она и я знали. Мужу не говорила пока. Она много старше меня смотрелась, хотя ей всего семнадцать исполнилось. А муж ее смеялся забавно — как камешки перекатывал.

Она считала всерьез, что жениха себе не найдет — а кому нужна девчонка, которая по лесам шлялась вместе с мужчинами? Муравей не разубеждал. Заботился, как о дочери. Рад был бы удерживать ее подальше от доли такой — но поди переубеди Аюрин. Упрямая — кремешок. Чуть тронь — искру высекает. Стрелять научилась на диво быстро и метко. И тех, кому стрелы предназначались, совсем не жалела.

Аюрин подошла, задумчивая:

— Не ладится ничего. Не буду сегодня еду готовить — еще отравитесь. Я все о брате думаю. Если он не вернулся и не погиб — может, в люди вышел? А вдруг он среди тех, от кого мы по лесам прячемся?

Муравей рассмеялся.

— Нет, девочка. В войска берут после обучения.

— Так ему тринадцать было. Самый возраст — начать.

Муравей пристально вгляделся в сумрачную Аюрин.

— А говорила, он и мухи не обидит. Пошел бы он военному делу учиться?

— Кто ж его знает… Я вот тоже невестой готовилась стать. А если он там, а моя стрела его…

— Чушь, — отрезал Муравей. — Это уж совсем сволочью быть, чтобы — на родные места…

— Да ведь приказы не выбирают.

— Не выбирают — да вот исполняют не все.

На том и кончили разговор.

Аюрин порой вспоминала прежние дни, рассказывала Муравью:

— У меня была кукла из пеньки и соломы, любимая. Помню, когда наступал праздник Нового Года, мы с матерью и сестрой делали фигурки из теста — я всегда одну приносила ей. А летом ловила цикадок, говорила кукле: «Смотри, Ниу, такие маленькие — а живут долго-долго. И ты будешь жить долго-долго». А вышло — пеньковая кукла раньше меня умерла. Смешно…

Муравей отдыхал душой, глядя на ту, кого приемной дочерью считал, на Аюрин. Та, хоть и почти невеста годами, все же много детского сохранила в себе. Щенка лесной собаки приручила — повсюду за девушкой бегал. В отряде посмеивались.

— Война идет, а у тебя игрушки.

— Какая же Цветок игрушка? — возмущенно спрашивала Аюрин. — Он живой. А за мной ходит, потому что любит. Я ему родных заменяю.

— Да какая ж семья у такого зверя?

— Крепкая. Только он потерялся, вот и доверился мне.

— Ты дитя еще. Не наигралась, — говорил Муравей.

— Вот теперь мои игрушки, — она потрогала лук. — Знаешь, если его в руках подержать, он теплеет — и будто поет и дышит. А самому луку-то нравится стрелы пускать?

Не завершила фразу, наклонилась к Цветку, долго его под шейкой чесала. Он жмурился довольно и лез к девчонке на колени.

Аюрин сплела для Цветка ошейник из гибких прутиков, красных и темно-коричневых. Но передумала надевать.

— Он мой, и так это знает. Зачем же ошейник? Он свободен. А захочет уйти — может, в ошейнике его родные не примут?

А однажды пропал звереныш. То, почитай, ни на шаг не отходил — а то сутки нет. Аюрин Муравью сказала, что не бросит. Тот недоволен был — пора уходить отряду, но отлучиться Аюрин позволил.

Девушка с ног сбилась, разыскивая питомца.

— Цветок… Цветок… — громко звать она не могла и надеялась на чуткий слух зверька. Но щенок все не отзывался. Под ногой девушки хрустнула ветка; та охнула, невольно отступила назад. Серебристое сияние — сгусток тумана — качалось неподалеку. Силуэт в тумане почудился — худощавый старик, склонившийся над пеньком. Ночной гость приложил палец к губам и поманил к себе девушку. Даже с двух шагов она разглядела, что зеленоватые искры мерцают на мертвом пеньке — светляки. Старик указал на прозрачное, хоть и черное, небо, где холодно поблескивали такие же искры.

«Что он хочет этим сказать?» — подумала девушка и подошла поближе. Страха не было. Она только открыла рот, и вопрос готов был сорваться с губ, а серебряный старец, не сводя с нее глаз, начал пятиться в сторону сухостоя. Девушка протянула руку — предостеречь, но человек туманом растаял между стволами.

— Я его видела! Говорю, видела! — горячилась Аюрин. — Да брось. Старик остался там, за ущельем.

— Это был он, и он растаял! — Аюрин даже топнула ногой, раздосадованная, что ей не верят.

— Да тебе просто приснилось.

— А! — она махнула рукой и зашагала подальше от недоверчивых. На ходу обернулась: — Если он предупреждал о чем… сами выбрали.

— Ты и впрямь сны наяву видишь, — говорил Муравей, осторожно ступая, чтобы ветка не хрустнула, — обходил лагерь, часовых проверял. А какие из крестьян часовые? Ладно, хоть не спят на посту. — Твои бы сны нам на пользу.

— А мне война не снится, — Аюрин упрямо склонила голову — вот-вот бычок бодаться начнет. — Я хорошее вижу.

— Девочка ты еще, — отчего-то вздохнул Муравей. И пошагал дальше.

Аюрин опустилась на землю, в одеяло закуталась — хоть привыкла к жизни в лесу, так уютней казалось. Переносицу пальцем потерла — детская привычка, смешная. Долго смотрела на небо. Созвездия покачивались над землей, низко — вот-вот спустятся.