Дэн Симмонс - Олимп

– Треклятое яйцо Сетебоса начинает потихоньку трескаться, – ответил кузен.

Только избавившись от верхней одежды в хрустальной усыпальнице под мраморным полом Таджа Мойры, Харман ощутил, как же здесь холодно. В исполинском сооружении тоже царил мороз, однако умная термокожа, которую девяностодевятилетний натянул на себя в кабине Эйфелевой дороги, позволяла не замечать этого. И вот он застыл в изножье прозрачного гроба, сняв термокостюм наполовину (обычный наряд кучей валялся на невидимом полу). Голые руки и грудь покрылись пупырышками.

«Это неправильно. Совершенно неправильно». Современники Хармана были начисто лишены каких-либо религиозных взглядов, не считая трепетного благоговения перед «постами», обитавшими на небе, и почти одухотворённой веры в Последнее восхождение к ним и вечную жизнь на кольцах. Туринская драма дала людям самые приблизительные суждения о церковных обрядах и помыслах.

И всё же в эту минуту мужчина проникся ощущением, что совершает грех.

"Но жизнь моей Ады, жизни всех, кого я знаю и кто мне дорог, возможно, зависят от пробуждения последней женщины из рода «постов».

– От секса с этой мёртвой или впавшей в кому чужеземкой? – вслух прошептал он. – Бред какой-то. Безумие.

Харман оглянулся через плечо (казалось, Просперо сдержал своё слово; по крайней мере мага нигде не было видно) и разоблачился догола. Холод пробирал до костей. Возлюбленный Ады опустил глаза и чуть не рассмеялся: какой же он замёрзший, морщинистый, съежившийся.

«А если полоумный старик надо мной подшутил?» И кто знает, не прячется он где-нибудь поблизости под покровом невидимости?

Мужчину колотила дрожь: отчасти от озноба, но больше от непреодолимой гадливости. Одна только мысль о собственном прародителе по имени Ахман Фердинанд Марк Алонцо Хан Хо Теп вызывала тошноту.

Харману вспомнилась Ада – израненная, потерявшая сознание, заброшенная на вершину Тощей Скалы вместе с жалкой кучкой беженцев, уцелевших после резни у Ардиса.

«Кто сказал, что это не ложь? Просперо ничего не стоит сотворить обманную туринскую пелену».

Да, но действовать придётся так, словно видение было правдивым. Как и волнующие речи мага о том, что другу Никого необходимо учиться, необходимо изменить себя и встать на борьбу против Сетебоса, войниксов и калибано, иначе всё потеряно.

«Ну что может одиночка, да ещё разменявший Пять Двадцаток?» – спросил себя мужчина.

И будто бы в ответ на это забрался в массивный гроб. Потом опустился у края, стараясь не коснуться босых ног обнажённой женщины. Полупроницаемое защитное поле плотно смыкалось вокруг тела: казалось, человек погрузился в тёплую воду. Лишь голова и плечи по-прежнему оставались на холоде.

В длинном и просторном саркофаге можно было улечься подле спящей дамы, не задев её. Покрывшая подушки ткань походила с виду на шёлк, однако под коленями Хармана больше напоминала мягкое металлическое волокно. Загадочное силовое поле переливалось пульсирующей энергией, которая охраняла молодость и, возможно, крепкий сон двойника Сейви.

«А вдруг, если я нырну с головой, – подумалось мужчине, – то, как и она, забудусь веков на пятнадцать? Это решило бы все мои затруднения. А главное – избавило бы от вопроса, что делать дальше».

Присев на корточки, он опустил лицо сквозь полупроницаемую преграду (кожу слегка стянуло), словно пловец, робеющий войти в реку, и очутился на четвереньках прямо над ногами спящей. Нагретый воздух, пронизанный гулом приборов саркофага, окатил тело волнами странной силы, однако грёз не навеял.

«И что теперь?»

В жизни супруга Ады почти наверняка бывали случаи, когда он чувствовал себя столь же неловким; впрочем, даже при усилии память не подбросила ни одного примера.

Лишённый представлений о грехе, современный Харману мир не знал также склонности к насилию. В нём не было ни законов, ни тех, кто мог бы насаждать их среди «старомодных» людей, зато не было и агрессии между представителями разных полов; в близость вступали только по обоюдному согласию. Законы, полиция, тюрьмы – все эти слова девяностодевятилетний впервые вычитал в древних библиотечных томах. Однако негласные правила заставляли каждого невольно беречься дурной славы: никто не желал стать изгоем в крохотной компании, предающейся веселым вечеринкам, танцам и факсам туда-сюда.

К тому же секса хватало на всех желающих, а не желающие встречались крайне редко.

За свои почти полные пять Двадцаток Харман познал многих женщин. И только декаду назад, научившись разбирать таинственные каракули в книгах, он положил конец привычному ритму жизни под девизом: факсуй куда попало – переспи с кем попало. Тогда-то мужчина обзавёлся нелепой идеей, будто на свете есть, может или мог бы существовать некто совершенно особенный, чьи ласки подарят им обоим необычайный опыт, не похожий на то, чем полнилось бытие людей старого образца, – бездумные связи и дружбу, доходившую до постели.

Всё-таки это была дикая мысль. Делиться ею не имело смысла, да Харман и не пытался. Возможно, именно юная свежесть Ады (прошло около семи лет с её Первой Двадцатки, когда они начали заниматься любовью и полюбили друг друга) помогла принять романтические бредни партнёра об исключительных отношениях. Странная пара сыграла даже своеобразную «свадьбу» в Ардис-холле. Из четырёхсот гостей львиная доля посмеивалась над этой причудой, видя в ней лишь новый повод устроить вечеринку; только Петир, Даэман, Ханна и несколько самых близких друзей понимали куда более глубокий смысл происходящего.

«Не думай об этом, иначе никогда не сделаешь того, что, по словам Просперо, должен сделать».

Мужчина стоял на четвереньках над незнакомкой, проспавшей – если верить лживой аватаре земной логосферы – примерно полтора тысячелетия. И он ещё удивлялся, что не готов заняться сексом!

Ну почему она так похожа на Сейви? Старуха была чуть ли не самым интересным человеком, повстречавшимся на пути Хармана, однако дерзкая представительница иного века, никогда не открывавшая всей правды, загадочная, как никто из людей старого образца, никогда не привлекала его как женщина. Мужчине припомнилось её тощее тело в облегающей термокоже.

Конечно, дама, лежавшая перед ним, не оскорбляла взгляда худобой. Многие века не истощили её мускулов. Волосы отливали не иссиня-чёрным, как прекрасные локоны Ады, а очень тёмным каштановым цветом, причём повсюду. Кое-где они блестели, точно медь, в отражённых лучах восходящего солнца, ибо ветер уже рассеял облака над северным склоном горы Джомолунгмы. Харман видел мельчайшие поры на её коже. Соски на грудях смотрелись не розовыми, скорее бурыми. На уверенном подбородке темнела ямочка – в точности как у Сейви. Недоставало только морщин у рта, на лбу и в уголках глаз.