Федор Чешко - Архангелы и Ко

— И вот с точки зрения этого комплекса… Да, всадники пользуются весьма сложными орудиями труда… Более того, их человекоподобие гораздо выраженнее, чем у любой известной нам разумной внеземной расы, они даже имеют настоящие — в человеческом понимании — руки… Впрочем, теоретически доказано, что, например, щупальце является гораздо более совершенным органом в аспекте созидания предметов материальной… Но я, кажется, слишком увлекся. Так вот, орудия труда байсанских всадников и их якобы социальная организация — это лишь два из трех необходимых признаков. Без наличия возможности общения особей посредством членораздельной речи либо ее полноценного аналога (которых, кстати, современная наука не знает)… Без этой возможности, которая и является третьим признаком, нельзя говорить именно о социальной организации, а можно говорить лишь об организации инстинктивной (пример — земные муравьи и подобные им). Это что касается псевдонаучных измышлений о якобы разумности всадников. С практической же точки зрения, упомянутая форма организованной жизни намертво припаяна своей скотоводческ… э-э-э… симбиотической ориентацией к степной зоне планеты. А поскольку наша область интересов — псевдомангр, эта многократно преувеличенная вздорными слухами угроза нам не — хе-хе! — угрожает.

И вот теперь — полет.

Тусклая радужность за иллюминатором; вместо каюты — уютная келья, вместо койки — тесноватый, но, в общем, уютный гробик…

«Здесь все подвластно мне…»

Врешь ты, Бэд Рашн! Миражишь хуже, чем запаразиченный комп. «Все…» А ты сам-то себе подвластен? Скис, выдохся — как пиво в банке с неисправным кондиционером.

Вот бы впрямь дозналась Ленок: Матвею Молчанову дали в полное, безраздельное распоряжение макросупербрэйн, набитый конфиденц-информом немелкой фирмы, а он, Матвей-то, черт-те сколько дней только и удосуживается, что ноги задирать на контактор!

Не-е-ет, хватит! Нельзя так! Сделай же хоть что-нибудь — убей сволочугу Крэнга; помирись с ним, сволочугой; залезь в супер, надергай секретов; наплюй на все да учини диверсию на корабле и под шумок сыграй в убегалки — вон у них тут глиссер-разведчик до чего классный…

Или хоть отравись, хоть расшиби башку о ближайший комингс — только не сползай же вот так, куском дерьма в унитаз-деструктор!!!

Тем более что идейка-то, прихваченная за хвост во время диспута с Крэнгом в новоэдемской каталажке, — богата она, идейка, перспективна, слюноточива… Сейчас бы ее самое время обдумать как следует (на месте-то думать станет некогда, там дай бог успевать делать)… А у тебя именно теперь думало отказало. И получается впрямь все по-Крэнгову. И по-Шостакову. Получается, стая в суб-память клюнутых пустобрэйнов тащит Матвея Молчанова на стопроцентную гибель, а он — как так и надо. Вот бы Ленок обхохоталась, узнавши!

Хваленый укромный коридорчик оказался просто-напросто бронеуглеродной трубой — темной, тесной и вонючей. Обивки тут не было никакой, и голые осклизлые стенки превращали малейший шорох в отзвуки недальнего бомбометания. А уж беспрерывный капеж чего-то откуда-то куда-то так и лупил по нервам, корча из себя неумолимо приближающиеся вражьи шаги.

— Что это капает, мазал его мазер? — сипели Матвею в затылок. — Чему тут капать-то?!

— Будем надеяться, что вода. — Матвей закашлялся и толкнул кулаком Крэнгову спину. — Долго еще, ты?!

— Скоро, скоро, — сдавленно бурчал Дикки-бой.

Секунд аж десять брели молча, только кто-то из задних, поскользнувшись, принялся материться старательно хриплым басом.

— Да что ж тут у них ни одного плафона?! — заныли вдруг где-то еще задее матерящегося. — Темно, как в банке с черной икрой. Долго еще?

— Ладно, хватит. Дик, стой. Хватит, сказал! Так… Братья исконные славяне, слушай…

— А Дик Крэнг тоже исконный славянин? — ехидно перебили из темноты.

Дикки-бой дернулся, едва не сшибив Матвея с ног (хорошо еще, что в теснотище сшибаться было некуда):

— Кто там бипает?! В клацало вонтишь?!

— Цыц! — рявкнул Матвей, с трудом восстанавливая равновесие. — Дик Крэнг признан почетным исконным славянином, поняли? Ввиду особых заср… этих… заслуг! Слушайте дальше. Мне удалось завладеть деструктором. — Он вытащил из-за пояса упомянутый прибор и вскинул его над головой, словно бы остальные могли что-то рассмотреть в непрошибаемом мраке. — Нужно решить, как использовать это грозное оружие против подлых конфеде…

С оглушительным, душу выворачивающим визгом прямо над Матвеевой головой прорезался и лихо пошел в рост ослепительный прямоугольник.

— Эт-то еще что? — осведомился прямоугольник голосом Матвеевого отца. — Матвейка, и ты тут? Вместо школы водишь оглоедов по норам? Нормальные дети на людей учатся, а ты на крысу? — «Глас с небеси» пресекся на миг: Молчанов-старший разглядел недоспрятанный за сыновью спину деструктор. — Еще и макияжницу материну новую, молекулярную сдемократил! Мать исплакалась, думает, потеряла, а ты… И достанется же тебе!

А мерзкий визг распахивающегося люка добирал, добирал пронзительности, все плотней нанизывая отцовские слова на себя и одно на другое, и уже невозможно было ничего разобрать в получающемся беспрерывье, кроме интонации — по-всегдашнему усталой, снисходительно-брезгливой, знакомой до обморочной ломоты под сердцем…

Матвей забарахтался в своем спальном полугробу, сел, тупо уставился на слепнущую панель гипнопассиватора. Ненавистный прибор позуммерил еще секунду-другую и, наконец, заткнулся.

Ненавистный прибор, черт бы его заглодал…

И черт бы заглодал того ненавистного кретина, который решил, будто в условиях сопространственного перелета для человека нормально именно восемь с половиной часов сна. Восемь с половиной часов и ни мгновением больше. Сволочи…

Всего нескольких каких-то секунд, самой раз-ничтожной чути не хватило, чтоб там, в ослепительном прямоугольнике над головой, разгляделось лицо отца. Уже ведь затемнело что-то, сгущаясь в золотистом этом сиянии, — и на тебе…

Матвей подтянул колени к подбородку, обхватил их руками и плотно-плотно зажмурился. Нет. Так и осталось — ослепительный квадрат и как бы занавешенное им размытое пятно черноты. Сволочи… Первый раз за все эти суетные круговертные годы — и не дали увидеть. Чтоб вам, сволочам, всю вашу сволочную жизнь как мне нынче!

Господи, как же его хоть звали? Уже и не вспоминается… не вспоминается, потому что толком-то никогда и не зналось. Тебя ведь только посконщики на Новом Эдеме величали по отчеству — и то по вымышленному. А имени отца ты просто никогда не слыхал. Соседи звали его по фамилии, как всех и все; друзья не звали никак, потому что не было у него никаких друзей; бабушка — мамина мать — за глаза цедила неприязненно: «этот… твой…», а в глаза… нет, не вспомнить, но тоже не по-людски как-то.